Грязнов разошелся в своей фантазии, рисовал новые и новые картинки. Как он попытается договориться с соседкой и купит ей двухкомнатную квартиру, а сам соединит ее две старые комнаты со своими тремя, и тогда действительно будет где по-настоящему разбежаться.

Но при этом он как-то пытливо поглядывал на Турецкого, словно хотел о чем-то спросить, однако не решался, поскольку любые вопросы вытесняли собственные фантазии, от которых он и фонтанировал без передышки.

Турецкий устал. И слушать, и поддакивать надоело. Настроение почему-то испортилось. Славка предложил маленько выпить, но Александр отказался: дорога предстояла дальняя.

– Да на кой черт тебе вообще понадобилось мчаться куда-то ни свет ни заря? – не хотел понять его Грязнов. – Плюнь, Саня! Давай завтра отправим твоих, а в пятницу… ну, ты ж сам знаешь, какая у нас в пятницу программа! Напряженнейшая! Надо хорошо подготовиться!

Потом, увидев, что Турецкий просто уже засыпает на ходу, Вячеслав притащил из чулана две раскладушки, пару пледов и предложил, так и быть, ложиться спать. Завтра день тоже трудный!…

Поспав не больше трех часов, Турецкий проснулся и сразу поднялся, потому что спал не раздеваясь. Полусонный Славка, разбуженный его возней, не преминул похвастаться новым оборудованием своего сортира. Но Турецкий не впечатлился японской техникой. Плевать ему было, вода журчит – и ладно.

Уходя уже, напомнил Грязнову о его обещании заказать билеты по своему ведомству, чтоб лишний раз не светиться. Обиженный невниманием к его унитазу, тот буркнул, что по сто раз ему напоминать не надо, сказано, чтоб к пятнице, с утра, вот так и будет. И зевнул, укладываясь на свою раскладушку и предоставляя Турецкому право самому покинуть его квартиру. Слишком рано, чтобы провожать. Да и не нужны никому эти идиотские ритуалы. Поднялся ехать, так и «ехай себе»!…

«Какого черта я к нему еду? – такая вот мысль неожиданно осенила Турецкого, когда он добрался до Старицы – городка в Тверской губернии, больше похожего на большую деревню. – Зачем я замыслил это путешествие? Что я ему скажу, когда увижу? И если еще увижу… Может, он, подобно Юшманову, по-своему счастлив, спокоен, а я везу ему совершенно ненужные воспоминания… И ради чего все? Что за каприз? А ведь наверняка прав Юшманов: чего-то мне от них надо. Чего?… Морального успокоения? Утешения для больной совести? Ну не может же быть такого, чтобы вдруг откуда-то, из забытых глубин, всплыло чувство вины, которое и погнало на самый край света?…»

Дорога была тоскливая. Тянулась между темных мокрых полей, извилистых оврагов и пустошей. Временами пустоши переходили в болотца, заросшие мелким березняком. Унылый вид. И настроение – под стать. И зачем понесся? Дел нету, что ли? На что ты тратишь драгоценное свое время, Турецкий?

Машина несколько раз практически садилась на брюхо. Лопата, захваченная по совету Грязнова, выручала здорово. С великим трудом он прорвался-таки через очередной спуск в овраг и затяжной подъем к пустоши, за которой показались черные крыши нескольких изб. Вот это и была деревня Бушарино. Полтора десятка вросших в землю изб. А сам Однокозов, как вскоре узнал у случайной бабы, встреченной на грязной улице, проживал, собственно, не в Бушарине, а как бы на выселках, носивших название Слобода. Но на машине туда уже было не добраться. Пришлось оставить «шестерку» у крохотного магазинчика под присмотром пожилого сторожа и шлепать по грязи пешочком.

Перемазался, несколько раз оскальзывался, приведя обшлага брюк в совершенно негодное состояние. Но – добрался-таки. И больше всего боялся, чтобы по дороге его не застал дождь, который собирался все утро, с самого рассвета, еще от Москвы. Ко всему прочему, не хватало еще и вымокнуть до нитки.

Через Слободу тянулась всего одна широкая и немощеная улица, если проселочную дорогу, изрытую и перепаханную, всю в лужах и прошлогоднем сухом бурьяне, можно называть улицей. С обеих сторон ряд брошенных, иногда заколоченных, иногда сгоревших или обрушившихся деревянных изб.

Помятый старик в серой телогрейке и с каким-то бесноватым лицом, одиноко, как дождь, бродивший среди этих луж, указал Турецкому нужный дом – в самом конце деревни.

– Эдик-то? – переспросил он. – Здеся, здеся, живет себе. Во-он тот дом! Видишь, сынок?

– Вижу, – сказал Турецкий.

– Вон туда и ступай. А ты, часом, не из интерната?

– Из какого еще интерната?

– Ну не знаю, – уклончиво ответил хитроватый старик. – Так не из интерната?

– Нет, я сам по себе.

– Ну-ну… – Глаза у старика глядели недоверчиво. Похоже, он не поверил Турецкому. – Ну-ну… Сам по себе. Ишь ты…

Турецкий прошел к дому, где жил Однокозов, через заросший двор с раскиданными у дощатого сарая недорубленными поленьями.

Не хватало еще наткнуться на собаку. Но собаки здесь не было. И вообще в деревне не было слышно ни петуха, ни коровы, ни собаки.

– Эй, хозяин! – крикнул Турецкий, стоя на крыльце и не решаясь войти.

Никто не ответил.

– Хозяин! Эдик!

Турецкий прислушался. Молчание.

– Однокозов!

Где– то внутри что-то будто шевельнулось, дернулось, но звук тотчас же и пропал.

«А может быть, и показалось», – подумал Турецкий и отворил заскрипевшую дверь. В доме было пусто и тихо.

– Эй, хозяин! – снова позвал Турецкий и переступил порог комнаты.

В углу на самодельной деревянной кровати, ножками которой служили обыкновенные березовые чурки, лежал, укрытый какой-то шкурой, небритый и нечесаный мужчина лет пятидесяти.

Когда Турецкий вошел, тот открыл глаза и стал молча наблюдать за гостем. От этого равнодушного и в то же время назойливого взгляда Турецкому стало не по себе.

– Тебе чего? – спросил человек под шкурой.

– Мне нужен Эдуард, – сказал Турецкий.

Тот подумал. Ноги под шкурой зашевелились, одна нога почесала вторую, но сам человек под шкурой так и не двинулся.

– И зачем тебе Эдуард? – спросил он.

– Нужен, – сухо ответил Турецкий.

– Какой же именно?

– А здесь что, несколько Эдуардов?

– Один я, – сказал человек.

– Однокозова мне… Ты, что ли, Однокозов? Погоди, Эдик, ты?… – Турецкий не верил собственным глазам.

– Я. Откуда ты меня знаешь? Ты что, снова из налоговой? Я же говорил вам, что у меня ничего нет.

– Эдик… – Турецкий сделал шаг навстречу. – Неужели не узнаешь? Это я. Турецкий, Саша. Неужели не помнишь? Мы же с тобой…

– Кто? Повтори. Не слышу. Звенит в ухе. Колокольчик тут у меня.

– Какой колокольчик?

– Ну как будто колокольчик. Звенит и звенит. Дзынь, дзынь…

Он стал медленно, неуклюже, словно медведь, вставать со своего места. Встал, обернулся к пыльному окошку, громко зевнул на весь дом и остановился у почерневшего деревянного стола с объедками.

– Турецкий я. Саша Турецкий, – повторил гость.

– Что-то не помню… – Он снова зевнул.

Вид у него был удивленный и в то же время совершенно, как могло показаться, равнодушный ко всему. В комнате пахло крепким перегаром.

– Москва! Прокуратура! – Пытался напомнить ему Турецкий. – Да ты что! Ну вспомни, елки-палки!

– Ну. Москва…

– Прокуратура!

– Прокуратура… Да, было такое. И что же? Где логика?

– Турецкий, – тыча в собственную грудь пальцем, сказал «важняк».

Тот еще подумал, и вдруг, как будто что-то озарило его, в глазах появился радостный огонек.

– А, Турский! – радостно закричал он. – Турский! Турский! Узнал тебя! Как же!

Он бросился к нему и сжал в своих крепких объятиях.

– И где же ты, Турский, пропадал все эти годы? Я уж и забыл тебя. Садись, садись. Чего стоишь, Турский?

– Турецкий, – осторожно поправил Однокозова Александр Борисович. – Нигде я не пропадал. Просто жил. Работал. Вот к тебе приехал.

– Это хорошо, Турский, что ты приехал! – не слыша его замечания и находясь будто немного не в себе, продолжал Однокозов. – А я тут, как видишь. Хозяйство у меня. Жизнь деревенская, простая.