На бегу она отрывисто взвизгивала; этот визг был совсем не похож на тот бархатистый, ласковый лай, каким она обычно приветствовала возвращающегося домой мустангера.

Когда она, не переставая визжать, подбежала к всаднику, гнедой, в котором Фелим уже давно узнал лошадь хозяина, круто повернул и поскакал обратно.

Когда лошадь поворачивалась, Фелим увидел – или ему показалось, что он увидел, – то, от чего кровь застыла в его жилах и мороз пробежал по коже.

Это была голова – голова всадника, но не на ее законном месте – не на плечах, а в его руке, у передней луки седла!

Когда лошадь повернулась к нему боком, Фелим увидел – или ему показалось, что он видит,– страшное, окровавленное лицо, наполовину заслоненное кобурой.

Больше он ничего не видел. В следующую секунду Фелим повернулся спиной к равнине и помчался вниз по откосу со всей скоростью, на которую только были способны его подкашивающиеся ноги.

Фелим бежал, не останавливаясь и не оглядываясь; его рыжие волосы встали дыбом и чуть было не сбросили шляпу с головы. Прибежав в хижину, он закрыл дверь и забаррикадировал ее тюками и свертками, которые лежали на полу.

Но и после этого он не чувствовал себя в безопасности. Разве могла защитить дверь, хотя бы даже запертая на засов, против привидения?

А то, что он видел, конечно было привидением. Разве кто-нибудь когда-нибудь встречал такое? Человек едет верхом на лошади и держит в руке собственную голову! Разве кто-нибудь когда-нибудь слыхал о таком? Конечно, нет – во всяком случае, не Фелим О'Нил.

Вне себя от ужаса, он метался по хижине: то садился на табурет, то снова вскакивал и подкрадывался к двери, не смея, однако, ни открыть ее, ни даже заглянуть в щелку.

Порою он дергал себя за волосы, судорожно сжимал руками виски и протирал глаза, точно стараясь убедиться, что он не спал и на самом деле видел эту жуткую фигуру.

Только одно обстоятельство немного успокаивало Фелима: спускаясь по откосу, он, пока голова его была еще над краем обрыва, оглянулся и увидел, что всадник без головы уже далеко от Аламо и скачет галопом к лесу.

Если бы не это воспоминание, ирландец, метавшийся по хижине, был бы перепуган еще больше.

Долго он был не в силах говорить и только иногда испускал какие-то бессвязные восклицания.

Через некоторое время к Фелиму вернулось если не спокойствие, то, по крайней мере, способность рассуждать, и он снова обрел дар речи. Тут посыпались бесконечные вопросы и восклицания. На этот раз он обращался только к самому себе. Тары не было около него, и она не могла принять участия в разговоре.

Он говорил тихим шепотом, словно опасаясь, что его кто-нибудь подслушивает за стеной хакале.

– Господи Боже ты мой! Не может быть! Это не он! Святой Патрик, защити меня! Но кто же тогда? Ведь все было как у него! Лошадь, полосатое серапе, гетры на ногах, да и сама голова... вот разве только лицо не его. На лицо я тоже посмотрел, да только не разобрал,– где уж там, когда оно все в крови! Ах! Это не мог быть мастер Морис! Нет! Нет! Это был сон. Я спал, и мне все привиделось. А может, виски виновато? Но я не был настолько пьян, чтобы такое почудилось. Два раза глотнул из кубка, два раза из бутыли – вот и все. От этого я не стал бы пьян. Я выпивал вдвое больше – и то ничего, даже язык не заплетался. Ей-богу! А если я был пьян, то как же я теперь трезвый? Ведь не прошло и получаса, как я видел все это, а я трезв, как судья. Кстати, вот и сейчас-то не худо бы выпить капельку. А то ведь я глаз не сомкну всю ночь и все буду думать. Что это за наваждение? И где хозяин, если это не он? Святой Патрик! Охрани бедного, одинокого грешника – ведь кругом него только духи и привидения...

После этого обращения к католическому святому ирландец с еще большим благоговением обратился за помощью к другому богу, издревле известному под именем Вакха[42].

Последний услышал его мольбы. Уже через час после того, как Фелим преклонил колени перед алтарем языческого божества, представленного в образе бутыли с мононгахильским виски, он освободился от всех страданий и лежал на полу хакале, позабыв не только о зрелище, которое насмерть перепугало его, но даже о собственном существовании.

В хижине Мориса-мустангера не слышно ни звука – даже часы не напоминают своим тиканьем о том, что время уходит в вечность и что еще одна ночь спустилась на землю.

Звуки слышны лишь снаружи. Но это привычные звуки -ночные голоса леса: журчит ручей, шепчутся встревоженные ветерком листья, стрекочут цикады. Изредка раздаются крики какого-нибудь зверя...

Наступила полночь, но от только что взошедшей яркой луны светло, как утром. Серебристые лучи, освещая землю, проникают в самую чащу леса и бросают полосы света среди черных теней деревьев.

Отдавая предпочтение тени перед светом, продвигаются несколько всадников.

Их немного – всего лишь четверо, но вид их внушает страх. Обнаженные красные тела, татуировка на щеках, огненные перья, торчащие на голове, сверкающее оружие в руках – все это свидетельствует о дикой и опасной силе.

Откуда они?

Они в военном наряде команчей. Взгляните на их раскраску, головной убор с орлиными перьями, обнаженные руки и грудь, штаны из оленьей кожи – и вы сразу узнаете в них индейцев, которые вышли на разбой.

Это, должно быть, команчи; а если так, то они приехали с запада.

Куда они едут?

На этот вопрос ответить еще легче. Всадники направляются к хижине, где лежит мертвецки пьяный Фелим. По-видимому, цель их набега – хакале Мориса Джеральда.

Можно ли сомневаться, что их намерения враждебны! Недаром они в военном наряде и подкрадываются с такой осторожностью.

Недалеко от хакале они соскакивают со своих лошадей, привязывают их к деревьям и дальше идут пешком.

Они продвигаются крадучись, стараются не шуршать опавшей листвой и держатся в тени; часто останавливаются, зорко всматриваясь в темноту, прислушиваясь; главарь подает команду жестами. По всему видно, что они хотят пробраться к хижине незаметно для тех, кто находится внутри.

И, кажется, это им вполне удается. Они стоят у стены, и, судя по всему, их никто не увидел.

В хижине такая же полная тишина, какую соблюдают они сами. Оттуда не доносится ни одного звука, даже пения сверчка.

А ведь один иэ обитателей хижины дома. Однако человек может напиться до того, что потеряет способность не только говорить и храпеть, но даже громко дышать; именно до такого состояния и дошел Фелим.

Четверо команчей подкрадываются к двери и осторожно осматривают ее.

Она заперта, но по бокам ее есть щели.

К этим щелям они прикладывают уши и, притаившись, слушают.

Не слышно ни храпа, ни дыхания.

– Возможно...–шепчет главарь одному из товарищей на чистейшем испанском языке,– возможно, что он еще не вернулся домой. Хотя, казалось бы, ему уже давно пора быть тут. Может быть, он снова куда-нибудь уехал? Помнится, за домом должен быть навес для лошадей. Если мустангер в хижине, то мы найдем там его гнедого. Подождите здесь, друзья, пока я схожу и посмотрю.

Нескольких секунд оказалось достаточно, чтобы обследовать примитивную конюшню. Она была пуста.

Столько же времени потребовалось на то, чтобы осмотреть тропинку, которая вела к конюшне. На ней не было лошадиных следов – во всяком случае, свежих.

Убедившись в этом, главарь вернулся к своим товарищам, которые все еще стояли у двери.

– Проклятие! – воскликнул он, уже не понижая голоса.-Его здесь нет и сегодня не было.

– Надо бы войти в хижину и удостовериться,–предложил один из воинов на хорошем испанском языке.– Что дурного, если мы посмотрим, как ирландец устроил свое жилье в прерии?

– Само собой,– ответил третий тоже на языке Сервантеса.– Давайте-ка заглянем и в его кладовую. Я так голоден, что способен есть сырое мясо.