Том не захотел браться за дело в воскресенье, а в понедельник утром мы достали с чердака наши лохмотья, в которые переодевались, когда играли в негров, и Том примерил свой парик, холщовую рубаху, драные штаны с одной подтяжкой и соломенную шляпу с провалившимся верхом и обгрызенными полями — вид у него был хоть куда, потому что рубашку сто лет не стирали, а остальное тряпьё пробовали на зуб крысы.
А после Том написал листовку: «Сбежал превосходный глухонемой негритянский мальчик! За поимку награда 100 долларов», — и так далее и тому подобное. И описал подробно, как он будет выглядеть, когда переоденется и выкрасится в чёрный цвет. И добавил, что негра нужно вернуть «Саймону Харкнесу, поместье «Одинокая Сосна», Арканзас» — Том знал отлично, что такого места на белом свете нет.
Потом мы отыскали нашу старую цепь с висячим замком и двумя ключами — мы с ней играли в «Узника Бастилии», — да ещё немного сажи и топленого сала, и положили вместе с остальными нашими пожитками (Том называл всё это «реквизит» — умное слово для барахла, за которое и сорока центов не дашь).
Теперь нам нужна была корзина, но мы никак не могли найти подходящую — все были малы. Только одна была в самый раз — ивовая корзина тёти Полли. Тётя Полли очень ею гордилась и берегла пуще глаза: сколько ни проси у нее, всё равно не даст. Ну, мы спустились и стащили её, пока тётя Полли торговалась за сома с каким–то негром. Принесли корзину к себе на чердак и сложили в неё всё наше барахло. А потом целый час не могли никуда уйти — ни Сида, ни Мэри не было дома, и, кроме нас, некому было помочь тёте Полли искать корзину. В конце концов, она решила, что корзину спёр негр, который продал ей сома, и кинулась его искать — тут мы и улизнули. Том сказал, что нам помогает само Провидение, а я подумал — нам–то и впрямь помогает, но как же негр? А Том и говорит: подожди, оно и о негре позаботится каким–нибудь таинственным, непостижимым образом. Так оно и вышло. Когда тётя Полли отругала негра на чём свет стоит, а он доказал, что корзину не брал, она очень расстроилась, попросила прощения и купила у негра ещё одного сома. Мы его нашли вечером в буфете и променяли на коробку сардин, чтобы взять их на остров, а тётя Полли подумала, что сома съела кошка. Я и говорю: «Ну вот, Провидение помогло негру, а от кошки отвернулось». А Том в ответ: подожди, о кошке оно тоже позаботится таинственным, непостижимым образом. Так и получилось: пока тётя Полли ходила за хворостиной, чтобы отхлестать её, кошка съела и второго сома. Выходит, прав был Том: каждого из нас Провидение хранит, надо только доверять ему — и всё будет хорошо, и никто без помощи не останется.
Наутро мы спрятали наши пожитки наверху в доме с привидениями и вернулись с корзиной в город. Корзина нам очень пригодилась, чтобы перетаскивать еду и кухонную утварь в большую лодку Джима. Я остался в лодке сторожить припасы, а Том пошёл за покупками, и при этом ни в одну лавку не заходил дважды, чтобы не приставали с расспросами. И наконец Том притащил с чердака сосновые бруски, типографскую краску и все наши печатные принадлежности. Мы переправились на остров, а там отнесли наше добро в пещеру — теперь для заговора всё было готово.
Домой вернулись засветло, корзину спрятали в дровяном сарае, а ночью встали и повесили ее на ручку входной двери. Утром тётя Полли нашла корзину и спрашивает Тома, как она там очутилась. Том и отвечает: не иначе как ангелы принесли. А тётя Полли говорит: да, наверное, так оно и есть, и она знает парочку таких ангелов и после завтрака с ними разберётся. Честное слово, так бы она и сделала, задержись мы хоть на минуту.
Но Том очень торопился с листовками, так что мы удрали при первой возможности, взяли челнок и поплыли вниз по реке в Гукервилль, что за семь миль отсюда, — там есть маленькая типография, у которой заказы бывают от силы раз в пять лет. Там для нас отпечатали сто пятьдесят листовок про беглого негра. Назад мы поплыли по тихой воде вдоль самого берега, домой вернулись засветло, листовки спрятали на чердаке, потом нам задали взбучку (правда, совсем небольшую), а после был ужин и семейное богослужение. Спать легли усталые как собаки, зато довольные — ведь мы сделали всё, что нужно.
Заснули мы тотчас же — всегда быстро засыпаешь, если ты устал, и сделал всё, что мог, и старался изо всех сил, и на душе спокойно, и нет никаких забот. А о том, как нам проснуться, мы ни капли не тревожились: погода была хорошая, и, пока она не переменится, нам всё равно больше делать нечего, а уж если переменится — мы сразу почуем и проснемся. Так оно и вышло.
Около часа ночи началась гроза, и нас разбудили гром и молния. Лило как из ведра, дождь барабанил по крыше так, что можно было оглохнуть, и хлестал по стёклам — в такую погоду хорошо лежать, уютно устроившись под одеялом. Ветер хрипло завывал в трубах: то стихнет, то снова налетит, да как начнет гудеть, свистеть, реветь, дом ходит ходуном, ставни по всей улице хлопают — и вдруг как сверкнет молния, будто всё вокруг огнём пылает, и гром как грянет — вот–вот, кажется, весь мир на кусочки разлетится. В такую грозу радуешься, что ты жив–здоров и лежишь в тёплой уютной постели. А Том как возьмёт да и закричит: «Гек, вставай — сейчас как раз самое время!» — со всей мочи, да только я его еле услышал через весь этот рев и грохот.
Мне хотелось полежать еще хоть капельку, да нельзя было — Том бы не разрешил. Встали мы, оделись при свете молний, взяли одну листовку и кнопки, вылезли через заднее окно на крышу пристройки, проползли вдоль края крыши, спрыгнули на сарай, оттуда — на высокий дощатый забор, с забора — в сад, как обычно, а из сада по тропинке выбежали на улицу.
Дождь лил не переставая, и гром гремел, и ураган так и не стих. Лихая ночка, сказал Том, как раз для тёмного дела вроде нашего! Я согласился и говорю: зря мы не взяли все листовки — другой такой ночи ещё не скоро дождёшься. А Том отвечает:
— А зачем нам столько сразу? Скажи–ка, Гек, где у нас вешают листовки?
— На доске у дверей почты — там же, где объявления о пропавших людях, об украденных вещах, о собраниях общества трезвости, о налогах, о том, что негр продается или магазин сдаётся в аренду, в общем, обо всем — место хорошее, и платить ничего не надо, а реклама денег стоит, вдобавок её никто и читать не будет.
— Правильно. И разве там вешают сразу по два объявления?
— Нет, только одно. Два сразу читать нельзя — разве только косоглазые могут, а косоглазых у нас мало, чего для них стараться?
— Вот я и взял всего одну листовку.
— Зачем тогда было делать сто пятьдесят? Чтобы каждую ночь вешать новую, и так целых полгода?
— Нет, мы повесим всего одну — этого предостаточно.
— Ну и зачем надо было тратить такую уйму денег, Том? Что, нельзя было напечатать одну?
— А затем, что напечатать сто пятьдесят — это дело обычное. А закажи я одну — печатник принялся бы про себя рассуждать: «Вот странно! За те же деньги можно было заказать полторы сотни, а он просит всего одну. Что–то здесь нечисто, возьму–ка да сообщу кому следует!»
Такой уж он, Том Сойер — любит всё продумать заранее. Больше я таких рассудительных ребят не встречал!
И тут сверкнула молния, да так, что везде — от неба до земли — сделалось совсем светло, и всё стало видно, как днём, аж до самой реки. И — вот так чудо! — все улицы пустые, кругом ни одного патрульного. А все канавы превратились в ручьи, да такие глубокие и быстрые, что нас едва с ног не сбивало течением. Мы повесили листовку и остались под навесом — слушали грозу да смотрели при свете молний, как вниз по канаве плывут пучки соломы, коробки из–под апельсинов и прочий мусор, и хотели досмотреть до самого конца, но так и не стали — из–за Сида. Если гром его разбудит, он испугается и побежит в нашу комнату, чтобы его утешили, — а нас там нет. Там он дождётся, пока мы вернёмся, а утром наябедничает, расскажет, как всё было, — и не миновать нам взбучки. Такие, как Сид, мало что сами никогда не ослушаются — так ещё и другим не дают веселиться. Пришлось возвращаться домой. Том сказал, что Сид слишком хорош для этого мира и жаль, что такие, как он, до сих пор не перевелись. Я ничего не ответил — пускай радуется, что ввернул умное слово: по–моему, нехорошо расстраивать человека только затем, чтобы показать, сколько ты знаешь. Но многие всё равно так делают. Я–то знаю, что такое «перевести», — мне вдова объясняла. Перевести можно книгу, а мальчика — нельзя, потому что переводят с одного языка на другой. Вдобавок, книга должна быть иностранная, а Сид никакой не иностранец. Не беда, что Том сказал слово, которого не знает, — он ведь никого при этом не обманывал; Том не раз говорил непонятные слова, но вовсе не для того, чтобы людям голову морочить, а просто потому, что они ему нравились.
