Вечером в правлении колхоза сидело четверо: бородатый животновод Ципышев, кладовщик Щукин, бригадир полеводческой бригады Иван Коноплев и председатель колхоза Петр Кузьмич Кудрявцев. Ждали начала партсобрания, да запаздывала учительница Акулина Семеновна, пятый член парторганизации. В ожидании беседовали.

«Вот сказали — планируйте снизу, пусть колхоз сам решает, что сеять, — высказал наболевшее председатель. — А в районе нам наш план не утверждают: районный-то план спускают сверху. Был я на днях в районе, у самого (так Петр Кузьмич называл первого секретаря райкома). Что ж, говорю, вы с нами делаете? А он говорит: «Надо план перевыполнять, активно внедрять новое. Вы, говорит, теперь наши рычаги в деревне». «Он здесь долго не усидит, — сказал Ципышев. — Людей не слушает, все сам решает. Люди для него — только рычаги. Без строгости не может. На собрании как оглядит всех, как буркнет — душа в пятки уходит». «Нас не только учить, нас и слушать надо, — добавил Коноплев. — А то все сверху да сверху. Планы сверху, урожайность сверху. Не выполнишь, значит, вожжи распустил. А разве мы не за одно дело болеем, разве у нас интересы разные?»

Взяв обеими руками горшок с окурками, Коноплев пошел к порогу и вывалил окурки в угол. И вдруг из-за широкой русской печи раздался повелительный старушечий окрик: «Куда сыплешь, дохлой? Не тебе подметать. Пол только вымыла, опять запаскудили весь».

От неожиданности мужики вздрогнули и переглянулись. Оказывается, в избе все время присутствовал еще один человек. Разговор оборвался. Долго молчали, курили… Один Щукин не выдержал и наконец громко захохотал: «Ох и напугала же нас проклятая баба!»

Петр Кузьмич и Коноплев переглянулись и тоже засмеялись. «Вдруг из-за печки как рявкнет. Ну, думаю, сам приехал, застукал нас…»

Смех разрядил напряженность и вернул людям их нормальное самочувствие.

«И чего мы боимся, мужики? — раздумчиво и немного грустно произнес вдруг Петр Кузьмич. — Ведь самих себя боимся!»

Наконец пришла учительница. Надо было открывать партсобрание. Но что произошло с Ципышевым? Голос его приобрел твердость и властность, глаза посуровели. Тем же сухим, строгим голосом, каким говорил перед началом собраний секретарь райкома, он произнес те же слова: «Начнем, товарищи! Все в сборе?»

А их и было всего-навсего пятеро. Лица у всех стали сосредоточенными, напряженными и скучными. Собрание началось. И началось то самое, о чем так откровенно только что говорили они между собой, понося казенщину и бюрократизм.

«Товарищи! — сказал председатель. — Райком и райисполком не утвердили нашего производственного плана. Это не к лицу нам. Мы не провели разъяснительной работы с массой и не убедили ее».

Суть доклада сводилась к тому, что план севооборота колхоза следует исправить согласно указаниям райкома и райисполкома. Расхождений во мнениях не обнаружилось, в резолюции решили написать так: «В обстановке высокого трудового подъема по всему колхозу развертывается…»

Неожиданно заговорил радиоприемник: передавались материалы о подготовке к XX съезду. Вся надежда у мужиков была теперь на съезд: на нем определят, как жить.

И когда по дороге домой у Кудрявцева и Коноплева возобновился разговор — тот самый, который шел до собрания, — это снова были сердечные, прямые люди. Люди, а не рычаги.

И. Н. Слюсарева

Повесть (1962)

Автор приехал в деревню на свадьбу.

Невесту Галю почти невозможно разглядеть — так она носится по дому: много работы. В деревне она считалась одной из лучших невест. Достоинства ее — недородной, нерослой, несильной — в том, что она из очень работящего рода.

Мать невесты, Мария Герасимовна, заправляет керосином и развешивает под потолком лампы, поправляет фотоснимки, встряхивает полотенца, чтоб получше видна была вышивка…

В день свадьбы задолго до приезда жениха к невесте на кухню (здесь ее называют куть) собрались ее сверстницы. Невесте положено плакать, а она, счастливая, розоволицая, никак не может начать. Наконец решилась, всхлипнула.

Но матери мало. Она привела причитательницу-плакальшицу, соседку Наталью Семеновну. «А чего это вы коротышки поете? — с упреком обратилась ко всем Наталья Семеновна. — На свадьбе надо волокнистые петь».

Выпила пиво, вытерла губы тыльной стороной ладони и запела печально: «Солнышко закатается, дивьёй век коротается…»

Голос высокий и чистый, поет неторопливо, старательно и нет-нет да пояснит что-нибудь: так мало верит, что содержание старинного причета понятно нынешним, трясоголовым…

Жених, сваха, тысяцкий, дружка и все гости со стороны жениха приехали за невестой на самосвале: другой свободной машины на льнозаводе, где работают невеста с женихом, не оказалось. Перед въездом в деревню гостей встретила баррикада — по обычаю, за невесту следует брать выкуп. Но, конечно, парни топтались на холоде (мороз тридцать градусов) не из-за бутылки водки. В огромной деревне Сушинове до сих пор нет ни электричества, ни радио, ни библиотеки, ни клуба. А молодости праздники необходимы!

Жених по имени Петр Петрович ввалился на кухню уже пьяным — наливали, чтоб не заморозить, — и гордым собой не в меру. Молодых торжественно усадила сваха. Понесли «сладкие пироги», обязательные на северных сельских свадьбах. Каждая приглашенная семья идет со своим пирогом — это на Севере такое же народное творчество, как резные наличники на окнах, петушки и коньки на крынках.

Среди мужчин на пиру очень скоро объявились типично русские правдоискатели, ратующие за справедливость, за счастье для всех.

Объявились и хвастуны: весь первый вечер ходил от стола к столу пожилой колхозник и хвалился пластмассовыми недавно вставленными зубами.

Сразу напился и пошел кренделя вертеть дядя жениха. Жена его Груня, нашла себе подругу по несчастью, и целый вечер на кухне они изливали друг другу душу: то ли жаловались на мужей, то ли их хвалили за силу да бесстрашие.

Все идет «как следно быть», как и хотелось Марии Герасимовне Ей самой ни поесть, ни выпить некогда.

Женщины усадили гармониста на высокую лежанку и дробили с припевками, с выкриками, пока у гармониста не вывалилась гармонь из рук.

Молодой князь напился и стал куражиться. А Мария Герасимовна так и стелется перед дорогим зятьком, заискивает, улещивает: «Петенька, Петенька, Петенька!»

А князь чванится, хорохорится, рубаху на себе рвет. «Ты кто? — подбирается худосочным кулачишком к Галиному заплаканному розовощекому лицу. — Жена ты мне или нет? Я Чапай! Ясно?»

Когда все пиво в доме невесты было выпито, свадьба отправилась за сорок километров, на родину жениха.

Утром невеста в присутствии гостей подметала пол, а ей бросали разный мусор: проверяли, умеет ли хозяйствовать. Затем невеста — ее уже стали называть молодицей — обносила гостей блинами а потом раздавала подарки новой родне. Все, что шилось и вышивалось в течение многих недель самой невестой, ее подругами и матерью.

И. Н. Слюсарева

Комедия (1957)

В старой московской квартире живет Клавдия Васильевна Савина. У нее четверо детей, все живут с нею. Старший Федор — химик, кандидат наук, недавно женился. Его жену зовут Лена. Дочь Татьяна — ей девятнадцать лет — учится в институте. Восемнадцатилетний Николай работает в ремонтных мастерских. Младшему — Олегу — пятнадцать.

Утром Лена спешит на распродажу чешских сервантов. Им скоро должны дать отдельную квартиру, и поэтому Лена целыми днями простаивает в очередях за красивой, дорогой мебелью. Комната, в которой происходит действие пьесы, вся заставлена уже купленной мебелью. Мебель закрыта чехлами и тряпками, и к ней никто не прикасается, так как Лена боится что-либо «попортить». Она говорит с мужем только о мебели и о деньгах, «точит его и точит».