Лори жила в скромном аккуратном домике – в таких в Америке селятся представители среднего класса, подобных домов полно в каждом маленьком городке, в каждом недорогом районе. В таких домах люди начинают самостоятельную жизнь. Их покупают выпускники вузов, только что получившие хорошую работу, молодожены или пенсионеры, дети которых выросли и уехали – а потому большой дом стал не нужен.

Почти в таком же доме – он принадлежал неким Джонсонам – я снимала комнату, когда училась в медицинском университете в Балтиморе. Как и у Лори Петерсен, у меня был сумасшедший график – я выскакивала из дому рано утром и зачастую возвращалась только на следующий вечер. В моей жизни были только книги, лаборатории, экзамены – одни сменялись другими, и, чтобы выдержать все это, требовались недюжинные душевные и физические силы. Как и Лори Петерсен, мне никогда не приходило в голову, что некто неизвестный может отнять у меня жизнь.

– Доктор Скарпетта! – Голос Марино вывел меня из транса. Сержант смотрел с интересом. – Что с вами?

– Извините, я не слышала, о чем вы говорили.

– Я спрашивал, как вы думаете, можно ли плясать от районов, где жили жертвы. Ну, вы же составили себе мысленную карту убийств.

– Мне кажется, районы, где жили убитые женщины, не зацепка, – рассеянно ответила я.

Марино не выразил согласия или несогласия. Он по рации сообщил диспетчеру, что скоро будет. Рабочий день закончился. Поездка – тоже.

– Десять-четыре, семь-десять, – доносился из приемника голос Гордона Лайтфута. – Восемнадцать-сорок-пять, солнце у тебя в глазах, завтра наша песня вновь будет здесь звучать...

Где-то выли сирены, раздавались выстрелы, бились машины.

Марино попытался пошутить:

– Что-то у вас в глазах солнца все убывает и убывает. Тут уж не до песен, верно, док?

Я закрыла глаза и стала массировать виски.

– Конечно, все не так, как прежде, – сказал Марино. – Черт, все совсем не так.

Луна казалась шаром молочно-белого стекла, который то и дело выныривал в просветы между деревьями. Я ехала по улицам своего района. Было удивительно тихо.

На дороге трепетали тени от густой листвы, испещренный слюдой тротуар поблескивал в свете фар машины. Воздух был чистый и теплый – хотелось открыть все окна или пересесть в автомобиль с откидным верхом. Я же, наоборот, заблокировала двери изнутри, закупорила окна и включила кондиционер.

Да, прежде я бы назвала такой вечер волшебным, чудесным и еще бог знает каким, но сейчас именно тепло, которое я всегда любила, заставляло меня напрягаться и нервничать.

Картины прошедшего дня стояли у меня перед глазами, как эта вот луна, и были не менее яркими. Они преследовали меня, не отпускали. Я снова видела скромные домики в разных районах города. Как, по какому принципу преступник выбирает жертвы? Явно выбор его не случаен – в этом я не сомневалась. Должна же быть какая-то закономерность! Из головы у меня не шли "блестки", что мы обнаруживали на телах всех женщин. У меня не было никаких доказательств, но я верила, что "блестки" и есть то самое недостающее звено, связывающее маньяка с его жертвами.

Но на этой уверенности моя интуиция и застопорилась. Я попыталась развить мысль насчет "блесток", однако в голове точно заклинило. Являлись ли "блестки" той самой ниточкой, что должна была привести нас в логово преступника? Может быть, маньяк имел дело с "блестками" на работе или на отдыхе – и именно на работе или на отдыхе он вступал в контакт с женщинами, которых затем убивал? Или, что еще более странно, "блестки" были как-то связаны только с жертвами?

Возможно, "блестки" имелись в домах убитых женщин, или у них на работе, или на них самих. Например, женщины покупали у маньяка нечто содержащее "блестки". Одному Богу известно, что это за дрянь. Не можем же мы отсылать на экспертизу буквально все, что человек держит в доме, или в офисе, или еще где-нибудь – в ресторане или в спортзале, – тем более мы сами не знаем, что ищем.

Я повернула на свою улицу.

Не успела я припарковаться, как Берта открыла входную дверь. Она стояла на освещенном крыльце – руки в боки, сумочка болтается на запястье. Это означало, что она уже на низком старте. Даже думать не хотелось о том, как вела себя Люси.

– Ну? – спросила я, поднимаясь на крыльцо.

Берта покачала головой:

– Просто кошмар, доктор Кей. Этот ребенок меня в гроб вгонит. Не пойму, какой бес в нее вселился. Сил моих больше нет!

Вот я и приблизилась к изодранному краю изношенного дня. Люси, видимо, сегодня превзошла себя. По большому счету это была моя вина. Я не занималась племянницей. Уделяй я девочке больше внимания в определенный период, сейчас проблем было бы меньше.

Я не привыкла обращаться с детьми так же прямолинейно и резко, как со взрослыми, и поэтому не спросила Люси – даже обиняком – о взломе компьютера. Вместо этого в понедельник вечером, когда Билл ушел, я отключила модем, связывавший компьютер с офисом, и унесла его к себе в спальню.

Я думала, Люси решит – если, конечно, вообще заметит отсутствие модема, – что я либо взяла его в офис, либо отдала в ремонт. Вчера вечером она про модем не спросила, но казалась подавленной: я то и дело ловила на себе взгляд девочки, полный боли, – она украдкой смотрела на меня, а не на экран телевизора, хотя я специально для нее поставила фильм.

Мои действия казались совершенно логичными. Если была малейшая вероятность того, что именно Люси взломала компьютер в офисе, то, убрав модем, я лишу ее возможности вновь проникнуть в базу данных, но при этом избегну прямых обвинений и не спровоцирую скандал, который испортит нам обеим впечатление от общения. Если же проникновения в базу данных будут повторяться, это послужит доказательством невиновности Люси – не исключено, что вопрос встанет именно так.

Единственное, что я знаю наверняка: логика и здравый смысл управляют человеческими отношениями не более успешно, чем ссоры удобряют мои любимые розы. Я понимаю, что поиски убежища за стеной интеллекта и рассудка – всего лишь эгоистичная попытка самосохранения за счет благополучия других.

То, что я сделала с модемом, было настолько умно, что оказалось несусветной глупостью.

Мне вспомнилось детство. Как же я ненавидела игры, в которые играла со мной мама! Она садилась на краешек моей кровати и отвечала на вопросы о папе. То у него обнаружили "жучок" – нечто, что "попадает в кровь" и слишком часто вызывает рецидивы болезни. То он выгонял "одного цветного дядьку" или "кубинца", забравшегося в нашу бакалейную лавку. Или "папа много работает и очень устает, Кей". Все это была неправда.

Мой отец страдал хронической лимфатической лейкемией. Диагноз поставили, когда я еще и в школу не ходила. Мне было уже двенадцать, когда у отца наступило резкое ухудшение здоровья – лимфоцитоз нулевой стадии превратился в анемию третьей стадии. Лишь тогда мне сказали, что папа умирает.

Мы лжем детям, даже если сами в их возрасте уже способны были отличить правду от лжи. Не знаю, почему так происходит. Не знаю, почему я так поступила с Люси – умной не по годам девочкой.

В половине девятого мы с Люси сидели за столом на кухне. Девочка передвигала по столу стакан с молочным коктейлем, я пила скотч – после такого дня он был мне просто необходим. Перемена в поведении Люси меня раздражала – я начинала терять терпение.

Девочка стала подозрительно равнодушной; все ее капризы, все недовольство моим постоянным отсутствием куда-то делись. Я безуспешно пыталась расшевелить племянницу, но даже сообщение, что с минуты на минуту приедет Билл, чтобы пожелать ей спокойной ночи, вызвало лишь слабые проблески интереса. Люси сидела молча, избегая смотреть мне в глаза.

– Ты выглядишь совсем больной, – наконец буркнула девочка.

– Откуда ты знаешь? С тех пор как я переступила порог, ты на меня и не взглянула.