Я назвала номер.

– Да, это мой телефон. С кем вы хотели бы поговорить?

– С Фрэн О'Коннор, – прочитала я в отчете.

Молодой вежливый голос ответил:

– Я вас слушаю.

Я назвала себя. Голос в трубке вздохнул.

– Вы ведь сестра Сесиль Тайлер?

– Да. Прошу вас, не будем об этом говорить.

– Миссис О'Коннор, примите мои искренние соболезнования. Я – медэксперт, расследую дело Сесиль. Я хотела бы узнать, как ваша сестра повредила левый локоть. У нее сросшийся перелом левого локтя. Видите ли, я изучаю рентгеновские снимки...

Фрэн О'Коннор колебалась. Я слышала ее учащенное дыхание.

– Обычная травма. Сесиль бежала вприпрыжку по тротуару и споткнулась. Упала на руки. Ударилась локтем. Я это хорошо запомнила, потому что сестре пришлось носить гипс целых три месяца, а лето как раз выдалось чрезвычайно жаркое. Сесиль страшно бесилась.

– Лето какого года? Это случилось в Орегоне?

– Нет, Сесиль никогда не жила в Орегоне. Это произошло во Фредериксбурге – мы там выросли.

– А когда Сесиль сломала локоть?

– Лет девять-десять назад, точно не скажу.

– А где ее лечили?

– Не знаю. В какой-то больнице во Фредериксбурге, надо полагать. Названия не помню.

Так, значит, Сесиль лечилась не в Ричмонде и перелом – дело давнее, к убийствам отношения не имеющее. Но я не унималась.

Я не была знакома с Сесиль Тайлер.

Я никогда с ней не разговаривала.

Я только знала, что Сесиль – афроамериканка, значит, и произношение у нее должно было быть, по моим представлениям, соответствующее.

– Миссис О'Коннор, вы темнокожая?

– А как вы думаете? – съязвила трубка.

– А ваша сестра говорила так же, как вы?

– Говорила, как я? – Голос в трубке зазвенел.

– Это, наверное, странно звучит...

– Вы имеете в виду, говорила ли моя сестра так, как говорят белые? – вскипела Фрэн. – Да!!! Да, по выговору было не понять, белая она или черная! А для чего, по-вашему, нужно образование, как не для того, чтобы черных по голосу было не отличить от белых?

– Извините, пожалуйста, – произнесла я с чувством. – Я ни в коем случае не хотела вас обидеть. Однако это очень важно...

Ответом мне были короткие гудки.

Люси знала о пятом убийстве. Она знала обо всех убийствах. Моей племяннице также было известно, что в спальне я держу оружие, – после ужина девочка успела дважды поинтересоваться его судьбой.

– Люси, – сказала я, ставя тарелки в посудомоечную машину, – тебе не следует думать об оружии. Я бы не держала дома револьвер, если б жила не одна.

Мне очень хотелось убрать револьвер в такое место, где Люси бы и в голову не пришло его искать. Но после случая с модемом я поклялась ничего не скрывать от девочки. Пока Люси у меня гостила, револьвер оставался на верхней полке платяного шкафа, в коробке из-под туфель. Он был незаряжен. Вот уже несколько дней я разряжала его утром и вновь заряжала перед тем, как ложиться спать. Патроны же прятала в надежном месте.

Я оторвала взгляд от посуды. Племянница смотрела на меня огромными глазами.

– Люси, ты знаешь, зачем я держу дома револьвер. Надеюсь, ты понимаешь, насколько опасно всякое оружие.

– Оно нужно, чтобы убивать людей.

– Да, – мы прошли в гостиную, – именно для этого.

– Значит, ты держишь дома револьвер, чтобы кого-нибудь убить?

– Мне неприятно об этом думать, – серьезно ответила я.

– Но это правда, – не отставала Люси. – Револьвер тебе нужен, потому что вокруг полно плохих людей. Да?

Чтобы создать видимость контроля над ситуацией, я включила телевизор.

Люси, закатывая рукава розового пуловера, захныкала:

– Тетя Кей, мне жарко! Почему у нас все время так жарко?

– Давай включим кондиционер, – предложила я, пробегая глазами программу передач.

– Не надо. Ненавижу кондиционеры.

Я закурила, и Люси не преминула прицепиться и к этой моей привычке:

– У тебя в кабинете всегда духотища и дымом воняет. И проветривать бесполезно. Мама говорит, тебе надо бросить курить. Ты же сама доктор – а куришь. Мама говорит, ты лучше других знаешь, как это вредно.

Дороти звонила накануне поздно вечером. Она была уже в Калифорнии – я не запомнила, где конкретно – со своим муженьком-иллюстратором. Мне пришлось разговаривать с ней вежливо, хотя очень хотелось закричать: "У тебя же дочь, кровь от крови, плоть от плоти твоей! Ты что, забыла о Люси? Напряги извилины, припомни!" Вместо этого я была сдержанна, даже любезна – главным образом из-за племянницы, которая сидела тут же за столом, зло сжав губки.

Люси пообщалась с матерью минут десять, не больше, и после ничего мне не сказала. С тех пор она ходила за мной по пятам, пилила меня, цеплялась к каждому жесту и слову и вообще показывала себя во всей красе. По словам Берты, Люси и днем вела себя не лучше, всю душу ей вымотала своим занудством. Люси целый день торчала в моем кабинете за компьютером и встала из-за стола, только когда я пришла с работы. Берта тщетно звала девочку обедать – Люси не желала идти на кухню и жевала прямо перед экраном.

Прямо дежа-вю какое-то – сколько можно обсуждать тему оружия!

– А вот Энди говорил, что гораздо опаснее иметь револьвер и не уметь стрелять, чем вовсе не иметь револьвера, – заявила Люси.

– Энди? – рассеянно переспросила я.

– Ну, Энди, который был перед Ральфом. Он всегда во дворе по бутылкам стрелял. Издалека попадал. А ты так не можешь. – Люси смотрела с ненавистью.

– Ты права. Пожалуй, я стреляю хуже Энди.

– Вот видишь!

Я не стала говорить Люси, что немало знаю об огнестрельном оружии. Перед тем как сделать покупку, я перепробовала энное количество пистолетов, что хранились в нашей лаборатории. Время от времени я практиковалась в стрельбе и стреляю очень неплохо. Я не сомневалась, что в случае необходимости рука моя не дрогнет. Однако у меня не было ни малейшего желания говорить на эту тему с племянницей.

– Люси, почему ты все время ко мне придираешься? – спросила я как можно мягче.

– Потому что ты дура! – Глаза девочки наполнились слезами. – Ты дура! Ты не понимаешь, что сама можешь пораниться или что он отберет у тебя револьвер! И тогда ты тоже умрешь! Не успеешь ты дернуться, как он тебя из него же и застрелит, как в кино показывают!

– Дернуться? – удивилась я. – Что ты имеешь в виду?

– Не успеешь ты дернуться, чтобы первой его замочить.

Люси яростно возила кулачками по мокрым щекам, ее узенькая грудная клетка ходила ходуном. Я тупо смотрела в телевизор – показывали семейный цирк – и не знала, что сказать. Первым моим побуждением было ретироваться в кабинет, запереть дверь и с головой уйти в работу, но вместо этого я нерешительно приблизилась к Люси и прижала ее к себе. Не помню, сколько мы так просидели, не говоря ни слова.

С кем же Люси делится своими переживаниями, когда бывает дома? Явно не с моей сестрицей! Самые разные критики в один голос называли Дороти "на редкость проницательным автором", а ее книги – "глубокими" и "затрагивающими чувствительные струны детской души". Вот уж действительно ирония судьбы – в произведениях Дороти фигурировали совершенно живые дети, она вынашивала их характеры, часами продумывала каждую черточку, начиная с костюмчика, вихров или аккуратного пробора и заканчивая поступками и поведением, а в это время ее родная дочь страдала от недостатка внимания.

Еще живя в Майами, я проводила выходные с Люси, Дороти и мамой. Я стала вспоминать прошлый приезд племянницы. Она ни разу не упомянула ни подружку, ни приятеля. Выходит, друзей у Люси не было. Девочка рассказывала об учителях, о многочисленных и одинаково беспутных бойфрендах матери, о соседке миссис Спунер, о Джейке, что подстригал траву и деревья в парке, о постоянно меняющейся прислуге. Люси была маленькая, худенькая, носила очки – этакая всезнайка, которую старшие дети терпеть не могли, а сверстники не понимали. Девочка не вписывалась ни в одну компанию – точь-в-точь как я в ее возрасте.