– Нет, – признал Хью Милер. – Вернее, не нравится тем, кто стоит за спиной Макмерфи.

– А вам нравится?

– Да, – сказал Хью Милер. – Это мне нравится. Но мне не нравится то, что иногда сопутствует этому.

– Хью, – сказал Хозяин и улыбнулся, – беда ваша в том, что вы юрист. Юрист до мозга костей.

– Вы тоже юрист, – возразил Хью Милер.

– Нет, – поправил Хозяин, – я не юрист. Я знаю право. Даже хорошо знаю. Я ведь зарабатывал этим. Но я не юрист. Поэтому-то я понимаю, что такое право. Право – это узкое одеяло на двуспальной кровати, когда ночь холодная, а на кровати – трое. Одеяла не хватит, сколько его ни тащи и ни натягивай, и кому-то с краю не миновать воспаления легких. Черт возьми, законы – это штаны, купленные мальчишке в прошлом году, а у нас всегда – нынешний год, и штаны лопаются по шву, и щиколотки наружу. Законы всегда тесны и коротки для подрастающего человечества. В лучшем случае ты можешь что-то сделать, а потом сочинить подходящий к этому случаю закон; но к тому времени, как он попадет в книги, тебе уже нужен новый. Вы думаете, половина того, что я сделал, записана черным по белому в конституции штата?

– Верховный суд постановил… – начал Хью Милер.

– Да, они постановили, потому что я посадил их туда, и они поняли, что от них требуется. Половины того, что я сделал, не было в конституции, а теперь есть. А как это туда попало? А очень просто – кто-то взял и вставил.

Кровь прилила к лицу Хью Милера, и он начал подергивать головой – тихо, едва заметно, словно медлительное животное, когда ему досаждает муха. Наконец он произнес: «В конституции ничего не сказано о том, что Байрам Уайт может безнаказанно совершить уголовное преступление».

– Хью, – мягко начал Хозяин, – неужели вы не понимаете, что сам по себе Байрам ничего не значит? В этом скандале. У них одна цель – свалить нынешнюю администрацию. Байрам их не интересует – разве лишь в той мере, в какой человеку вообще ненавистна мысль, что кто-то другой набивает карман, а ты нет. Их одно интересует – поломать все, что сделала нынешняя администрация. И сейчас самая пора поставить их на место. Когда начинаешь работать, – он выпрямился в кресле, оперся на ручки и приблизил лицо к Хью Милеру, – приходится работать с теми, кто у тебя есть. Приходится работать с такими, как Байрам, Крошка Дафи и эта мразь из законодательного собрания. Ты не слепишь кирпичей без соломы, а солома твоя – по большей части прелая солома, из коровьей подстилки. И если ты думаешь, что можно работать по-другому, ты спятил.

Хью Милер слегка распрямил плечи. Он смотрел не на Хозяина, а на стену за его спиной.

– Я ухожу в отставку с поста генерального прокурора, – сказал он. – Вы получите мое заявление утром с посыльным.

– Вы долго собирались это сделать, – мягко сказал Хозяин. – Долго, Хью. Почему вы так долго собирались?

Хью Милер не ответил, но и не перевел взгляда со стены на лицо Хозяина.

– Я вам сам скажу, Хью, – продолжал Хозяин. – Вы пятнадцать лет сидели в своей адвокатской конторе и смотрели, как сукины дети протирают здесь штаны и ничего не делают, а богатые богатеют и бедные беднеют. Потом пришел я, сунул вам в руку дубинку и шепнул на ушко: «Хотите их раздраконить?» И вы их раздраконили. Вы отвели душу. От них только пух летел. Вы посадили девять хапуг – из тех, кто играет по маленькой. Но тех, кто стоял за ними, вы не тронули. Закон для этого не приспособлен. Все, что вы можете, – это отнять у них правительство и не подпускать их к нему. Любым способом. И в душе вы это знаете. Вы хотите сохранить свои гарвардские руки в чистоте, но в душе вы знаете, что я говорю правду, вам надо просто, чтобы марался кто-то другой. Вы знаете, что дезертируете, подавая в отставку. Вот почему, – сказал он еще мягче прежнего и наклонился вперед, заглядывая в глаза Хью Милеру, – вы так долго собирались это сделать. Выйти из игры.

С полминуты Хью Милер смотрел сверху на поднятое мясистое лицо с выпуклыми немигающими глазами. Собственное его лицо омрачилось, стало озадаченным, словно он пытался что-то прочесть, и не то свет был тусклым, не то написано было на языке, который он плохо знал. Потом он сказал: «Мое решение – окончательное».

– Я знаю, что окончательное, – сказал Хозяин. – Я знаю, что не смогу вас переубедить, Хью. – Он встал с кресла, поддернул брюки привычным движением человека, полнеющего в талии, и зашлепал в носках к Хью Милеру. – Очень жалко, – сказал он. – Мы с вами – хорошая пара. Ваши мозги и мой напор.

На лице Хью Милера появилось слабое подобие улыбки.

– Расстаемся приятелями? – сказал Хозяин и протянул руку.

Хью Милер пожал ее.

– Если вы не бросили пить, может, зайдете как-нибудь, выпьем? – сказал Хозяин. – Я не буду говорить о политике.

– Хорошо, – сказал Хью Милер и повернулся к двери.

Он почти подошел к ней, когда Хозяин его окликнул. Хью Милер обернулся.

– Хью, вы бросаете меня одного, – сказал Хозяин с полушутливой скорбью, – с сукиными детьми. Моими и чужими.

Хью Милер улыбнулся натянуто и смущенно, покачал головой, сказал: «Черт… Вилли…» – умолк, так и не досказав того, что начал, – и юридического факультета Гарварда, эскадрильи Лафайета, Groix de guerre, чистых рук, честного сердца больше не было с нами.

Хозяин опустился на кровать, закинул левую щиколотку на колено и, задумчиво почесывая ступню, как фермер, разувшийся перед сном, посмотрел на закрытую дверь.

– С сукиными детьми, – повторил он и уронил левую ногу на пол, не переставая смотреть на дверь.

Я снова встал. Это была моя третья попытка выбраться отсюда и вернуться в гостиницу, чтобы поспать. Хозяин мог не ложиться всю ночь, несколько ночей подряд, на нем это никак не сказывалось, но для сотрудников было сущим проклятием. Я опять двинулся к двери, но Хозяин перевел взгляд на меня, и я понял, что будет разговор. Поэтому я остановился и стал ждать, а глаза Хозяина ощупывали мое лицо и пытались проникнуть в серое вещество моего мозга, словно пинцеты.

Наконец он сказал:

– По-твоему, надо было отдать Уайта на растерзание?

– Ну и время ты выбрал задавать такие вопросы.

– По-твоему, надо?

– Надо – смешное слово, – сказал я. – Если ты спрашиваешь, надо ли для победы, на это ответит будущее. Если ты спрашиваешь, надо ли, чтобы быть правым, – на это тебе никто и никогда не ответит.

– А ты как думаешь?

– Думать – не моя специальность, – сказал я. – И тебе я тоже советую не думать, поскольку ты и так прекрасно знаешь, что ты намерен делать. Ты намерен делать то, что делаешь.

– Люси собирается уйти от меня, – сказал он спокойно, словно в ответ на мои слова.

– Что за черт! – сказал я с искренним изумлением, ибо давно занес Люси в разряд долготерпеливых, на чью грудь проливаются в конце концов слезы раскаяния. В конце концов и не ранее того. Я невольно перевел взгляд на закрытую дверь, за которой сидела Сэди Берк, с ее черными, как вар, глазами, рябым лицом и буйными обкромсанными волосами, в которых, словно утренний туман в сосновой чаще, запутался табачный дым.

Он поймал мой взгляд.

– Нет, – сказал он, – не это.

– Да? По обычным понятиям и этого было бы достаточно.

– Она не знает. Насколько я знаю.

– Она – женщина, – сказал я, – они это чуют.

– Не в этом дело, – ответил он. – Она сказала, что, если я заступлюсь за Байрама, она уйдет.

– Похоже, что все хотят распоряжаться твоими делами вместо тебя.

– Проклятье! – сказал он и, вскочив с кровати, в ярости заходил по ковру – четыре шага, поворот, четыре шага обратно, – и, глядя на это хождение, на тяжелые взмахи головы при поворотах, я вспомнил те ночи в бедных гостиницах, когда его шаги доносились до меня из соседней комнаты, – те времена, когда Хозяин был еще Вилли Старком, Вилли Старк был растяпой с наивными ученическими речами, полными фактов и цифр, и с вывеской «дай мне пинка» под хлястиком.

Теперь я видел воочию это тяжелое безостановочное движение, которое слышалось прежде за тонкими перегородками в соседних комнатушках гостиниц. Но теперь оно вышло из пределов комнаты. Теперь он рыскал по вельду.