Не задерживаясь в Ольховке, дивизия проследовала дальше на северо-запад и, развернувшись в обширных болотистых лесах, вскоре вошла в соприкосновение с противником. Значительных столкновений здесь не возникало. Противник вел себя пассивно, а мы не могли развить достаточной активности, по-видимому, потому, что не располагали необходимыми силами и средствами.
Снабжение армии всем необходимым для жизни и боя было затруднено. Оно осуществлялось через узкое «горло» у Мясного Бора, по единственной дороге, которую противник держал под непрерывным огневым воздействием с земли и с воздуха.
В течение первой половины марта наша дивизия переходила с одного направления на другое. Вспоминаются лишь некоторые населенные пункты, так или иначе вошедшие в дневник боевых действий соединения в тот период: Финев Луг, Новая Кересть, Вдицко, Ольховские хутора, Огорели, Глубочка, Русская Волжа.
Наиболее упорные бои дивизия вела за Ольховские хутора. Противник оборонялся здесь, заняв позиции по гребню гряды, протянувшейся посреди огромной поляны. Подступы к хуторам были совершенно открытыми и лежали под мощным слоем снега.
Как мне представляется, 2-я ударная армия имела тогда задачей выйти на Октябрьскую железную дорогу в районе города Любань и, соединившись с войсками 54-й армии, наступавшей с севера, окружить и уничтожить чудовскую группировку противника. Однако такая задача не соответствовала скромным тогда возможностям армии.
А. В. Лапшов, конечно, опять дни и ночи проводил в частях, воодушевляя и поднимая бойцов на врага. Положение в дивизии с каждым днем все более усложнялось. Потери в людях не восполнялись, в боепитании и подвозе интендантских грузов начались перебои. Сказывалось усиление активности противника в районе Мясного Бора.
Как-то глухой ночью я был поднят из «ямы» и вызван к комдиву. К нему прибыл заместитель командующего армией генерал Алферьев, и они, как я понял, искали выход из создавшегося положения. Осведомившись о численности и вооружении саперного батальона, генерал отметил, что он в настоящее время полнокровнее и сильнее любого из стрелковых полков дивизии. Действительно, полки тогда были обескровлены и имели всего по 300–400 активных штыков.
— Надежные ли у вас люди? — спросил генерал.
Меня опередил Лапшов:
— Так это же моя гвардия, товарищ генерал!
Осведомившись о некоторых моих биографических данных, генерал спросил напрямик: смогу ли я взять своим батальоном Ольховские хутора? Вопроса этого я не ожидал, но, немного подумав, ответил, что смогу при условии, если нам будут предоставлены необходимые средства усиления, если будет дано время на подготовку и дополнительную разведку противника.
Назначив срок, в который я должен представить через комдива свои расчеты, генерал отпустил меня, добавив: «А готовиться начинайте теперь же!»
Ночью я не мог заснуть, обдумывая план предстоящих действий. Утром вызвал к себе командиров рот и пригласил комиссара (им был тогда бывший парторг батальона Ходяков, честнейший и безгранично преданный делу, умный и удивительно скромный, человек) и информировал их о поставленной задаче.
Едва успел повидаться с артиллеристами, как снова был вызван к комдиву. Оказывается, Алферьев просил пока никакой подготовки не начинать. По-видимому, попытки прорваться в район Любани через Ольховские хутора были прекращены и перенесена на другое направление, дальше к западу.
Прошло дня два-три после этих событий, как противник начал энергично прощупывать нас с воздуха. В светлое время «мессеры» прочесывали огнем все просеки и дороги, а выше постоянно маячил наблюдатель — «рама». Можно было предположить, что гитлеровцы начнут активничать и на земле. Поэтому Лапшов предусмотрел на этот случай контрмеры. Хватило дела и нам, саперам.
Лично меня в то время беспокоило еще одно обстоятельство: приближалась весна, а с ней и таяние снегов. Что дивизия будет делать в болотах, среди бездорожья? Как будет драться? К этому надо было готовиться. Поделившись мыслями с Лапшовым, я узнал, что его тоже беспокоит приближение весны, но главным образом в связи с осложнением снабжения частей и соединений армии через узкое «горло» у Мясного Бора.
Больше о делах дивизии разговаривать с Лапшовым мне не довелось. Поздно вечером я был вновь вызван к нему и узнал ошеломившую меня новость: получена телеграмма о срочном откомандировании меня с личным делом в распоряжение отдела кадров фронта. Смешанное чувство овладело мной при этом известии. С одной стороны, признаюсь, был обрадован возможной переменой условий жизни. Все-таки для моего возраста тяготы зимнего скитания по лесам и болотам, почти без сна и в холоде были трудно переносимы. С другой стороны, тяжестью навалилось на меня сознание предстоящего расставания со своими, ставшими ближе родных, боевыми товарищами. Живым воплощением этого славного боевого коллектива был комдив Афанасий Васильевич Лапшов.
— Ну вот что получается. Не дали нам с тобой подольше послужить, — с сожалением начал разговор А. В. Лапшов. Он с одобрением отнесся к такому повороту в моей судьбе, считая, что «хватит тут маяться», что в тылу-де много людей болтается помоложе. Он предполагал, что меня отзывают в тыл если не на работу в промышленности, то, по крайней мере, на преподавательскую работу в военное училище.
На следующий день (это было 11–12 марта 1942 года) я покинул 259-ю стрелковую дивизию. Расставание с Афанасием Васильевичем было коротким. Меня оно сильно взволновало. Мы обнялись, точно оба знали, что больше никогда не встретимся.
Выехал я из дивизии на санях в сопровождении своего верного связного ефрейтора Копейкина, вологодского лесоруба, отважного сапера, никогда не унывавшего балагура-весельчака. В деревне Вдицко пересели на попутную автомашину, а через «горло» у Мясного Бора проходили пешком. В деревне Костылево, на левом берегу Волхова, я отпустил Копейкина назад в батальон.
Прибыв в штаб фронта в Малую Вишеру, я узнал, что вовсе не отзываюсь в тыл, а назначаюсь на должность дивизионного инженера 374-й стрелковой дивизии, здесь же на Волховском фронте. В составе этой дивизии, которой командовал полковник А. Д. Витошкин, я пробыл до конца июня 1942 года и потому стал участником событий, определивших трагическую судьбу 2-й ударной армии, а с ней и судьбу соединения.
В конце мая — начале нюня противник окончательно перехватил коммуникации 2-й ударной армии у Мясного Бора. С 10 по 25 июня длилось здесь кровопролитное сражение. Дивизия принимала в нем участие.
За две недели упорных боев мы несколько раз на узком участке фронта пробивались к окруженным частям 2-й ударной армии. Однако долго сохранять пробитый «коридор» нам не удавалось. Противник огнем неизменно перекрывал его вновь, и всякое движение по нему прекращалось. Этот ничейный участок земли, усеянный трупами обеих сторон и распространявший в те жаркие дни смрадный запах, справедливо получил в войсках название «долины смерти». Все же, насколько помню, за две недели боев через боевые порядки нашей дивизии из окружения вышло около 11 тысяч человек.
В конце июня 1942 года я убыл из дивизии на должность начальника штаба инженерных войск 59-й армии и здесь узнал, что Афанасий Васильевич Лапшов жив и состоит в должности заместителя командующего 4-й армией. Из переписки с ним узнал, что вскоре после нашего расставания он стал генерал-майором и Героем Советского Союза.
Афанасий Васильевич был отозван из дивизии в мае. Он сильно переживал за ее судьбу и искал любую возможность узнать подробности о ее последних боях.
Выстояла тогда 259-я стрелковая дивизия. В боях по прорыву блокады Ленинграда она действовала в составе 2-й ударной армии.
Лет через двадцать после войны мне довелось познакомиться с женой Афанасия Васильевича Лапшова, испанкой по национальности, Милягрос Эрерой Фернандес и его сыном Владимиром. От них я узнал, что Афанасий Васильевич погиб в 1943 году, командуя стрелковым корпусом. И погиб он по-своему, по-лапшовски. Преследуя отходившего противника, Лапшов на «виллисе» проскочил свои боевые порядки и въехал в населенный пункт, занятый противником. Погиб он достойно, защищаясь до последнего патрона. Таким был конец этого «рыцаря без страха и упрека», беззаветно преданного своему долгу солдата.
