— Добрый день! — поприветствовал я собравшихся. — Коренев Арсений Ильич, меня к 14 часам приглашали.

Секунд десять все меня разглядывали, причём толстушка и прилизанный с долей любопытства, а их более старшие товарищи — с осуждением.

— Надеюсь, вы уже в курсе, по какому поводу мы вас сюда пригласили? — наконец поинтересовался Артамонов, так и не предложив мне сесть.

— Догадываюсь…

— Догадывается он, — скривилась «вобла». — Ну что, товарищи, как мы расценим поступок комсомольца Коренева?

Артамонов монотонно постукивал тупым кончиком чехословацкого карандаша «KOH-I-NOOR» по столу, не сводя с меня пристального взгляда. Я не выдержал:

— Могу я хотя бы узнать — а судьи кто? Вот Владимира Ивановича я, например, узнал, видел фото в «Молодом Ленинце», остальных же вижу впервые.

Четвёрка переглянулась между собой, причём выражение лиц у них было разное. «Вобла» изображала возмущение и изумление одновременно, прилизанный, показалось, изо всех сил сдерживается, чтобы не расплыться в злорадной ухмылке, пампушка выглядела растерянной, а Артамонов… Он глядел на меня с любопытством. Нет, недоумение с капелькой гнева там тоже проскальзывали, но любопытства было больше.

— А я думаю, что товарищ Коренев по-своему прав, — сказал Владимир Иванович. — Действительно, не успел он переступить порог, как мы на него накинулись. А конкретнее, вы, Декабрина Петровна.

— Но я…

— Спокойно, Декабрина Петровна, спокойно! Это Декабрина Петровна Вяземская, директор 11-й средней школы. Это, — он сделал жест в сторону прилизанного, — Линник Игорь Сергеевич, второй секретарь Ленинского райкома комсомола. А это Анна… Ну, тут можно без отчества, Анна Ковалёва. Она у нас будет вести протокол заседания. Итак!

Он сделал многозначительную паузу, медленно обвёл взглядом присутствующих и вновь сосредоточился на моей персоне.

— Сегодня мы рассматриваем вопрос комсомольца Коренева Арсения Ильича. Тема — статья в «Комсомольской правде», героем которой он стал. Декабрина Петровна, вы, кажется, хотели что-то сказать?

— Хотела, — прищурилась в мою сторону директриса. — Хотела сказать, что Коренев своим поведением дискредитирует высокое звание комсомольца. Как вообще можно было не то что говорить такое в присутствии московского корреспондента, но даже думать о подобном⁈

— А что я такого сказал? И вообще, какое вы отношение в силу возраста имеете к комсомолу?

Мой удар попал точно в цель. Вяземская, казалось, сейчас задохнётся от возмущения. Её лицо пошло пятнами, а пальцы сжались в кулачки.

— Нет, вы посмотрите, каков наглец!

Тут подключился Артамонов:

— Во-первых, Декабрина Петровна долгие годы возглавляла комсомольское движение в Ленинском районе, прежде чем перейти на руководящую должность в школе. А во-вторых, мы все прекрасно знаем, что вы сказали, товарищ Коренев, и вы это прекрасно знаете. Вот, дословно, — он уставился в газету. — Между делом у нас зашёл разговор о том, почему в Советском Союзе существует дефицит красивой и качественной одежды, обуви, других предметов широкого потребления…

Дальше Артамонов процитировал то, что я и сам уже сегодня видел в газете. Да я и без газеты помнил, что говорил Филатовой. Потому и слушал вполуха. Артамонов закончил читать и снова поднял взгляд на меня.

— Товарищ Коренев, почему вы решили, что имеете право давать советы людям, которые намного старше вас и по праву занимают свои должности? Там, наверху, — он ткнул пальцем в потолок, — лучше нас с вами знают, во что одевать и чем кормить население Советского Союза. Не нам с вами лезть к ним со своими советами и пожеланиями. Даже если некоторые из нас добились некоторой известности благодаря сочинительству песен.

Тут я решил высказаться в свою защиту.

— Прежде всего я хотел бы указать на то, что вы нарушаете принцип демократического централизма, который прописан в Уставе ВЛКСМ. То есть оценку моей якобы клеветнической деятельности сначала должны дать в комитете комсомола больницы, далее, если потребуется, в райкоме, а уже только потом обком.

— Тут и так всё ясно, можно обойтись без первички и райкома, — пренебрежительно махнул рукой Артамонов.

— Ладно, пусть… Но почему вы считаете, что я не имею права указывать на недочёты и давать советы тем, от кого зависит, что оденет и что съест сегодня простой человек? В конце концов, у нас государство рабочих и крестьян, то есть всё должно быть для людей, а не для чиновников и членов ЦК. Не должно быть 200-х секций в ГУМе для избранных, а всё это должно лежать на прилавках обычных магазинов для обычных людей.

— Каких ещё 200-х секций, — приподнял бровь Артамонов.

Я с запозданием понял, что сгоряча сболтнул лишнего, однако отступать было поздно. Да и в запале плевать я хотел на то, чем мне аукнется моя «самодеятельность». Сколько можно тупо превозносить социалистический строй, игнорируя его недостатки⁈ Ну да, кое-что пропесочивают в «Фитиле» и прочих фельетонах, но это всё капля в море. Тут нужно менять что-то кардинально. Жаль, я не экономист, а то бы мог подвести эконмическую составляющую под свои рассуждения.

— Есть такая в столичном ГУМе, — сказал я, сохраняя на лице маску невозмутимости. — Для партийной элиты и представителей иностранных делегаций, куда можно попасть только по разовым пропускам. Там можно по низким ценам приобрести такой дефицит, о котором обычный советский человек может только мечтать. И факт самого существования этого отдела — практически государственная тайна. Тайна от своих же граждан, которым не следует слишком много знать. Одеваешься в «Большевичку», носишь обувь кузнецкого производства — чего тебе ещё надо, сиволапый?

Я замолчал, и в кабинете повисла звенящая тишина, готовая лопнуть, как слишком сильно натянутая струна. Теперь уже и лицо Артамонова пошло пятнами, а карандаш он сжал с такой силой, что тот с треском сломался пополам.

— Гнать этого фашиста из комсомола поганой метлой! — услышал я сиплый визг Декабрины Петровны. — Гнать взашей, таким выродкам не место в рядах комсомольцев!

— Согласен, — неожиданно подключился до этого отмалчивавшийся Линник. — Я предлагаю поставить на ближайшем бюро вопрос об исключении Коренева из рядов ВЛКСМ.

— Поддерживаю, — кивнул Артамонов. — У меня теплилась надежда, что человек осознает свою ошибку, попросит прощения с обещанием впредь ничего подобного не допускать… Но нет, ничего подобного мы не услышали. И я даже не представляю, товарищи, как нам поступить в этой ситуации.

Я покосился на Анну, которая старательно конспектировала беседу при помощи шариковой ручки. На печатной машинке смотрелось бы солиднее, почему-то не к месту подумалось мне.

— Гнать! — снова прошипела Вяземская.

Артамонов поморщился, сдвинул в сторону обломки карандаша, со вздохом произнёс:

— Что ж, вынесем рассмотрение личного дела комсомольца Коренева на рассмотрение ближайшего бюро Обкома ВЛКСМ, которое состоится на следующей неделе. А конкретнее…

Он полистал перекидной календарь.

— А конкретнее в пятницу 12-го в 11 часов. Ждём вас, Арсений Ильич, в следующую пятницу. Бюро пройдёт в актовом зале на этом же этаже. Надеюсь, вас отпустят с работы, причина всё-таки уважительная.

— Я уже буду в отпуске, он начинается послезавтра. Теперь я могу быть свободен?

Мой вопрос, заданный на редкость спокойным тоном, казалось, поставил Артамонова в тупик. Наверное, ждал, что я начну резко раскаиваться, умоляя не передавать моё дело на бюро. Ага, щас!

— Ступайте, — холодно процедил Владимир Иванович.

8-го я ушёл в отпуск, а 9-го мы с Мариной пришли возложить цветы к Монументу воинской и трудовой славы, откуда начинался проспект Победы. Монумент в окружении пяти лестничных маршей был открыт три года назад, представлял собой солдата, за спиной которого возвышалась женщина, олицетворяющая Родину-мать, а на её плече сидел малыш, державший в правой руке позолоченную ветвь. Ходили слухи, будто ветвь на самом деле из чистого золота, и в 80-е неизвестные сумели ночью с помощью автовышки забраться наверх и спилить ветвь. То, что спилили — я и сам видел, наблюдая как-то из окна троллейбуса золотистый обрубок в руке мальчугана. Но вскоре ветвь снова была на своём месте. Конечно, не из какого она не из чистого золота, а злоумышленники, кем бы они ни были, здорово облажались.