Снова улыбнувшись, он шагнул к стене и сдвинул панель, за которой находился шкафчик, забитый всяким барахлом, оставшимся от прежних владельцев. Детские санки, игрушки, пара роликов с ботинками, ящик с конструктором, кубики, модель ракеты, цветные шарики размером с ноготок… Никакой поживы для грабителей, если бы нашлись такие в этой тихой, благополучной стране. Он вытащил коробку с шариками и прикоснулся пальцем к одному, второму, третьему, пока не ощутил укол. Собственно, восприятие было не тактильным, а ментальным; палец, и кожа, и нервы были вполне человеческими и не способными чувствовать то, что ощущалось разумом.

Вытащив шарик, он положил его на пол, поднес к нему ладони и, сосредоточившись, послал отворяющий импульс. Потом отступил подальше в сторону. Шарик – точнее, зародыш сигги – являлся одним из немногих приборов, которыми он располагал по прошествии восьми столетий. Не совсем оружие, но некое устройство, которое можно использовать и в этом качестве, когда наступит черный день. А день этот близок, ибо земная флотилия не справилась с бино фаата, и, несомненно, других атак на них не будет. Все же тупоголовы правители Земли! Впрочем, они исходят из собственного опыта, а это опыт не мыслителей – торговцев… С фаата так нельзя. Культура, дважды пережившая упадок, не склонна торговаться, она берет свое иначе – обманом, силой, рациональной жестокостью. Люди в этом убедятся… очень скоро убедятся, если он потерпит неудачу.

В комнате похолодало, седая изморозь осела на стенах – сигга, нуждаясь в энергии, вытягивала из воздуха тепло. Шарик был уже величиной с футбольный мяч и продолжал расти, принимая форму сплюснутой ребристой сферы. Ее наружняя поверхность отливала стальной синевой, а из верхней точки тянулся, сворачиваясь кольцами, тонкий гибкий хоботок. Эта видимая часть являлась не самим прибором, а лишь контейнером из углеродной пленки. Контейнер был прочен, устройство не активировано, и все-таки он с опаской сделал шаг к дверям. Сигга была не так ужасна, как мощный ядерный заряд, но все же пострашнее костров испанской инквизиции; если запустить неконтролируемый прибор, прах от Брюсселя поместится в наперстке.

Он начал настройку, определяя мысленно параметры того, что требовалось уничтожить. Не пластик, не металл, не минерал и не живая органика… почти живая, как бы живая, но не на базе углерода… При верном программировании блок селекции устройства мог различить миллионы веществ и выбрать нужное. Но процесс настройки был тонким и сложным, а он давно не занимался такими операциями. Он мог ошибиться, и тогда…

Рост сигги замедлился, потом прекратился. Теперь она напоминала большую, по колено, тыкву с блестящей серо-синей кожурой и выпуклыми ребрами. Хоботок, дважды обвивавший ее ровными кольцами, заканчивался трубкой инъектора, сейчас надежно перекрытой. Прибор еще не был включен, и от контейнера не доносилось ни звука. Он напрягся, сплющенная сфера покачнулась и нехотя приподнялась над полом. Устройство весило не меньше центнера – предел его возможностей при переброске. Дистанция тоже была изрядной, три восьмых экватора, если Корабль сядет в Антарктиде, но он был уверен, что справится. Транспортировка сложностей не представляла, в отличие от активации.

Опустив устройство на пол, он потянулся мыслью к Кораблю и сразу обнаружил пленника. После болевого шока тот был не в лучшем состоянии, но постепенно приходил в себя. Выносливое существо и очень, очень упорное! Хоть пленник не разобрался с каффом до конца, не подчинил создание даскинов, но все же были у него свои достоинства. Перечислять их не имело смысла; главное, что он остался жив, что он на Корабле, и там же окажется сигга. Скоро, совсем уже скоро…

В момент включения устройства лучше к Кораблю не приближаться. Он мог бы сделать это сам, но слишком ценил свою жизнь, долгую, как вся история земных цивилизаций. Было бы несправедливо, если б она прервалась на этой далекой планете, где он являлся, в сущности, таким же, как фаата, чужаком. Пусть рискует пленник. В конце концов тот был человеком и уроженцем Земли, а значит, мог расстаться с жизнью для ее спасения.

В околоземном пространстве и на Земле

Они находились в тесной и темной норе, тянувшейся в обе стороны за переборкой транспортного канала. Этот коридор был узким и низким, и Литвин шагал согнувшись, то и дело упираясь шлемом в потолок. Внизу, наполовину утопленный в выемке пола, змеился червяк бесконечной длины, испускавший слабое розоватое сияние. Оно являлось единственным источником света; розовая нить уходила в непроглядную тьму и исчезала в ней через двадцать-тридцать метров. Червяк, отросток нервной сети Корабля, был толщиной со слоновый хобот, и его оболочка ритмично подрагивала и пульсировала. Передвигаться рядом с ним приходилось с осторожностью – места было ровно столько, чтобы поставить ногу. Йо шагала с легкостью, словно гимнастка на бревне, но для Макнил каждый шаг был проблемой.

– Потерпи, – сказал Литвин, прослеживая нити паутины, плававшей в его сознании. – Скоро выйдем к пересечению. Там, должно быть, попросторней.

– Терплю, – вздохнула Эби. – Никогда не думала, что носить ребенка так тяжело.

– Тебе легче, – приободрил ее Литвин. – Все же три месяца вместо девяти.

– Три последних месяца стоят первых шести, – буркнула Макнил и снова вздохнула.

Литвин тоже двигался с трудом, еще не оправившись от болевого шока. Скорее всего, он так бы и умер в контактной пленке, если бы не женщины. Когда в ангаре началось взрываться и гореть, они вернулись в модуль, вытащили Литвина на палубу, и Йо, под руководством Эби, сумела запихнуть его в скафандр. Дальше было проще: скафандр мог шагать в автономном режиме, рассчитанном как раз на случай ранения или контузии. У транспортной ниши Литвин пришел в себя и тут же сообразил, что прятаться в ангаре бесполезно – только слепой и глухой не заметил бы устроенного тарарама. Они сели в капсулу, отъехали метров на пятьсот, и он вырезал в стене отверстие. В первый раз он резал внизу, теперь – повыше, и расчет оказался верным, отросток мозга хлыст не задел. Они перебрались из капсулы в этот лабиринт ходов, в котором была проложена или, возможно, выращена нервная система Корабля. Для них он являлся последним убежищем, надежным или нет, о том не ведали ни Йо, ни Литвин. Йо вообще не подозревала, что в Корабле есть тайные тоннели, куда не попадешь без плазменного резака или иного инструмента.

Пошатываясь, Литвин брел следом за Йо, считал шаги и, слушая вздохи Макнил за спиной, старался не торопиться. Иногда его возлюбленная фея оборачивалась, и в полутьме он видел блеск серебристых глаз и шарик, мерцающий на виске. Туахха у Йо подошла к концу, и к близости с ним она не стремилась, но глядела по-прежнему ласково, не упуская случая коснуться его руки или щеки. Если Корабль что-то в ней запрограммировал, то лишь начальный импульс, ту симпатию, какую человек внезапно и необъяснимо ощущает к другому человеку. Но чувство, что расцвело из этого зерна, было естественным, никак не связанным с чьим-то влиянием на разум Йо или с сезоном брачной активности. Бесспорно, фаата во многом отличались от людей, но походили тоже во многом. Вероятно, в главном: их дух был выше физиологии, их чувства были сильнее социальных законов. Во всяком случае, у Йо.

«Если выберемся из этой заварушки, – подумал Литвин, – странная будет семейная жизнь: месяц воздержания, потом неделя яростной любви. Просто испепеляющей!» Но почему-то это его не пугало. Как миллионы мужчин до него, он начинал понимать, что у любви есть множество сторон и граней, и все они прекрасны.

На пятой сотне шагов тоннель вывел их в небольшую камеру, куда сбегались еще четыре коридора. Камера была пятиугольной, и посреди нее бугрилась буро-коричневая, медленно пульсирующая масса, к которой примыкали червеобразные отростки. То был один из мыслящих центров Корабля, что-то контролировавший или чем-то управлявший – возможно, составом воздуха, транспортной сетью, оружием, связью или гравитацией. Не исключалось, что всем понемногу в пределах определенной области.