— Ты начинаешь чересчур много думать о собственной жизни.

— Нам бы проявить побольше интереса раньше. Помнишь, Кевин как-то спрашивал, какие соглашения есть у нашей страны с другими государствами? Никто из нас не имел об этом ни малейшего представления. Мы не должны были оставлять всё политикам.

— Политикам! — воскликнула Фай. И вдруг рассердилась: — Это же мразь! Подонки!

Я хихикнула:

— Фай, для тебя это уж слишком энергично!

— Те радиопередачи... Да меня просто тошнит от них!

Я знала, о чём она говорит. Когда мы слушали наших политических лидеров, вещавших из Вашингтона, слушали их ложь и обещания, мы злились так, что наконец договорились сразу выключать радио, как только они начинали свои речи.

— Вы вроде хотели отдохнуть в тишине, — проворчал в соседней палатке Ли.

— Ох, извини, — виновато откликнулась я.

Фай зевнула и улеглась поудобнее.

— Я совсем засыпаю, — сказала она.

— Вот и хорошо. Спокойной ночи. Или спокойного утра.

Фай сразу после этого заснула. А я — нет. Я лежала всё утро, время от времени погружаясь в дремоту, но почти сразу снова просыпаясь. Сон оставался последним путём бегства от реальности, оставшимся у меня, но двери в царство грёз, едва поманив, захлопывались. Мне трудно было спать с того самого дня на Баттеркап-лейн. Насколько я понимала, теперь это для меня проблема на всю оставшуюся жизнь. И остаток моей жизни в любом случае не будет слишком долгим.

Следующие две недели прошли медленно — не столько прошли, сколько проползли. От Криса по-прежнему не было вестей, и мы понятия не имели, куда он делся. Ребята трижды совершали вылазки из Ада, чтобы поискать его. В первый раз добрались только до моего дома, во второй раз — до домов Кевина и Гомера, а в третий долго ехали на велосипедах до дома самого Криса. Парни сознательно пошли на риск и оставили там для него записку — о том, что они приезжали, потому что думали, это самое подходящее для него место. Если он вообще где-то есть...

«Если он вообще где-то есть». Ну конечно, где-то он был. Все где-то находятся, разве не так?

Я наконец уселась, чтобы прочитать его записи, и неловко переворачивала страницы ободранными пальцами. Мне не нравилось совать нос в чужие дела, потому я спросила других, что они думают на этот счёт. Все согласились, что записи могут дать нам понять, куда Крис подевался. То, что он оставил свои блокноты, мне казалось весьма зловещим знаком. Он ведь так их ценил и берег! Но может быть, какой-то он всё-таки прихватил с собой, возможно, их было не четыре, а больше.

Записки Криса сильно отличались от моих. Он подходил к делу более творчески. Я увидела краткие заметки и идеи, стихи и рассказы, мысли о жизни, вроде этой: «Мы поубивали всех гусениц, а потом стали жаловаться, что нет бабочек».

Некоторые страницы были мне уже знакомы, я их видела, но только не самые последние. Здесь много говорилось об Аде, только я не могла бы сказать, шла ли речь о нашем Аде — том, в котором мы теперь жили. Некоторые заметки казались гнетущими, но Крис легко впадал в уныние, я всегда знала об этом.

Но далеко не всё было таким унылым.

Это стихотворение я запомнила ещё с тех пор, как Крис показывал мне его в первую неделю пребывания с нами. Мне оно очень понравилось. Крис вообще часто писал о лошадях, наверное, потому, что у Лангов они были.

Похоже, это было из недавних сочинений. Я этого раньше не видела.

Жизнь тем труднее, чем глубже ты всё переживаешь, — вот и всё, что я могла подумать, откладывая блокноты в сторону. Чувства, да кому они нужны? Иногда они похожи на некий дар, если ты ощущаешь любовь или счастье. А иногда они — настоящее проклятие.

Похоже, для Криса чувства всегда были проклятием, а не благословением.

Я снова задумалась о том, как дела у Корри и Кевина. Бедняга Кевин. Я представляла, как он сидит на территории ярмарки, глядя сквозь проволочную ограду и представляя нас в Аду, по-прежнему пребывающих на свободе. Наверное, он нам завидовал, желал оказаться рядом. Но нам тут было не так уж хорошо. Меня всегда учили, что самое главное в жизни — свобода, но оказалось, что всё не так. Уж лучше сидеть на привязи рядом с людьми, которых любишь, чем в одиночестве бродить на свободе.

Ещё я думала, что нам следовало бы составить некий список потерь, список тех, с кем мы расстались, — с Корри и Кевином, а теперь, может быть, и с Крисом... А возможно, в списке скоро появятся и другие имена. Наверное, именно эти мысли заставили меня так разозлиться, когда я обнаружила, что Гомер составляет свой список. Он стоял возле большого старого эвкалипта, аккуратно вырезая на нём вертикальные метки.

— Что это ты делаешь? — спросила я.

— Подсчитываю, — ответил Гомер.

— Подсчитываешь? Что?

— Потери, нанесённые нами.

Я не поверила собственным ушам:

— Ты имеешь в виду людей, которых мы убили?!

— Ну да, — кивнул Гомер, однако он уловил ярость в моём тоне и как будто слегка занервничал.

— Да ты, наверное, просто шутишь! Ты, безмозглый идиот, что себе думаешь, это футбольный матч?

— Эй, Элли, успокойся, что тут такого?

— Гомер, тебе ведь даже спорт никогда не нравился, а теперь ты превращаешь худшее в нашей жизни в какую-то чёртову игру!

— Ладно, ладно, успокойся! Не буду, если тебя это так злит.

Гомер явно почувствовал себя виноватым, когда начал осознавать, что его идея не из лучших. А я так расстроилась, что даже говорить не могла. И помчалась прочь. Нет, ну надо же, Гомер проявлял такую сообразительность, так умел взять на себя руководство, а потом вдруг делает такое! Конечно, это история его жизни... Но хотя с самого начала вторжения Гомер был молодцом, сейчас он доказал, что вполне способен на глупости. Я так переживала из-за смертей и разрушений, которые мы видели и к которым были причастны, что даже вообразить не могла, будто кто-то может смотреть на всё иначе.