Меня прошивает адской болью.

Падаю, как в замедленной съёмке, нелепо взмахнув руками.

Навзничь.

Говорят, в такой момент должна жизнь перед глазами проноситься.

А у меня только Ника. С того мгновения, как увидел её в сквере возле академии.

Ника — моя жизнь…

…не плачь… только не плачь… у тебя такой красивый смех…

[1] Песня Селин Дион из к/ф «Титаник»

Ника

Гад ты, Ресовский. Сволочь! Ненавижу!

Как ты мог? Зачем подставился?

Не прощу!

Прав был Глеб, обозвав тебя кретином. Кто же так делает? А если бы болтов было много — дикобразом бы стал?

Ууу… убила бы. Не будь ты весь оплетён трубками. И не пищи рядом с тобой все эти приборы.

Там, в вертолёте я чуть не поседела.

Картинки приходят обрывочные и ужасные.

Как я кричу, пытаюсь голыми руками остановить кровь, схожу с ума, от незнания — что делать: вырвать этот болт или оставить в теле?

Хорошо, вовремя побегают Глеб и Всеволод. Они вдвоём тащат Аристарха в вертолёт.

Я плетусь следом.

У Ариса болтается голова. Но иногда он вскидывается, мажет по мне расфокусированным взглядом и улыбается. Так же бессмысленно, как улыбался под воздействием цветка.

И бормочет:

— Ника… Сахарок… всегда…

Пока Драгин — сам лично! — поднимает в воздух вентокрылую машину, команда врачей, которых кстати захватили с собой, (предполагался бой и раненные), колдуют над Ресовским.

Уж не знаю, дали ли ему обезболивающие, хотя я орала, чтобы вкололи всё, что у них есть, но с уст мужа срываются только сдавленные стоны и шипение.

Мужественный идиот! Бесит дико! Сердце разрывается в клочья. Хочется залезть ему под кожу, попасть в кровь, и вывести, впитать всю его боль.

— Люблю… — шепчет в минуты просветления, сжимает мою ладонь, улыбается ранено и снова улетает во тьму…

Пока мы летим — я думала, сойду с ума.

Больница, на крыше которой находится вертолётная площадка, и уже готовая команда реаниматологов, кажется мне спасительным ковчегом. Передавая Ариса в руки врачей, была уверена — теперь спасён. Ещё на борту доктора дали хороший прогноз — попало в плечо, жить будет, но помучиться придётся.

Но, тем не менее, из операционной медики, как мне казалось, не выходят целую вечность.

А потом Глеб буквально заставляет, чтобы меня тоже осмотрели и укололи успокоительное.

Я засыпаю на маленькой кушетке.

А вскочив и наскоро приведя себя в порядок, бегу в палату. Сажусь в кресло и не могу отвести глаз от… любимого.

Да, теперь точно, — любимого. Он — в моём пульсе, в моих венах, в моём сердце.

Люблю, восхищена и очень зла.

Это от испуга, Арис. Не бойся. Мне просто было так страшно потерять тебя, глупый. Я ведь не сказала тебе те слова, что ты твердил всю дорогу. А ты должен знать. Поэтому — не смей умирать! Мой мужчина, мой муж, мой единственный. Я детей от тебя хочу! Троих! Двух мальчишек и дочку, слышишь!

Я уже всё придумала — у нас будет маленький домик в лесу, где-нибудь на острове, чтобы рядом — водоём: озеро или речка. В доме будет уютно — камин, много дерева, вязаные вещи.

Дети будут резвиться, ты — читать газеты, я — готовить. Нам будет очень хорошо, слышишь. Мы будем так счастливы, как никто другой.

Говорю ему всё это и верю сама — так обязательно будет. По-другому нельзя. Потому что мы уже нахлебались горя полной ложкой. Достаточно. Пора наступать белой полосе.

Но у судьбы, как обычно, свои планы на тебя. Дверь в палату широко распахивается и являет моему взору того, кого я меньше всего хотела бы видеть — мою свекровь.

— Порядочную из себя изображаешь, сучка! — рявкает она, подлетая ко мне. — У постели сидишь!

Гордо вскидываю голову:

— Да, — чеканю, — так велят мне долг и сердце!

— Сердце? — фыркает она. — Будь оно у тебя, мой сын не лежал бы сейчас здесь. Ты бы оставила его! Гадина! Проклятое семя!

Мне нереально больно. Я одна, и меня некому защитить от её нападок. Но я не позволю разрушить то счастье, что уже воцарилось в душе. Я буду сражаться за него.

— Как вы смеете такое говорить! — вскидываю голову, меряю её презрительным взглядом. — Вы ничего обо мне не знаете!

— Напротив, — ухмыляется она, — знаю и даже больше, чем ты думаешь.

Она лезет в сумку, достаёт оттуда старый снимок и швыряет мне.

Беру, дрожащими руками подношу к лицу и… не могу поверить и сдержать крик. Потому что с выцветшего фото на меня смотрят…

…мои же глаза. Только с лица другой женщины — старше, серьёзнее, но такой же рыжей. Набегают слёзы, буквы сами складываются в заветное слово: «Мама», выдохом слетающее с моих губ. Рядом с женщиной — русоволосый мужчина — худой, долговязый, с пронзительным взглядом серых глаз. А на руках у него — крохотная рыжая девчулька. Не трудно догадаться — я.

— От-ткуда, — еле бормочу я, — эт-то у в-вас?

Свекровь оглядывает палату, присматривается к Аристарху — он спит слишком глубоко, и врачи сказали, что проспит ещё несколько часов. Нам нечего опасаться. Видимо, она тоже понимает это, потому что берёт меня за локоть и отводит в зону для посетителей.

У Аристарха люксовая палата. Словно номер в дорогом отеле. Помещение разделено таким образом, что одну часть занимает больной, а вторая представляет собой что-то вроде оборудованной комнаты ожидания. Тут стоят уютные диванчики, столик, холодильник, телевизор, полки с книгами и журналами. К палате прилегает санузел. В общем, родственники с полным комфортом могут расположиться у постели пациента.

Валентина Игнатьевна, моя свекровь, подводит меня к диванам и указывает рукой, требуя присесть.

Сажусь, зажимаю ладони между колен, впериваюсь в неё взглядом, жду объяснений. А чтобы поскорее приступила к ним, повторяю вопрос:

— Откуда у вас эта фотография?

Свекровь рассматривает меня, как диковинную зверюшку, а потом хмыкает:

— Мне дала её Татьяна, мать Антона.

Мотаю головой:

— Эти имена мне ни о чём не говорят.

— С Антоном вы общались в офисе «Серебряного лотоса». Он и есть мастер. А Таня — моя старшая сестра.

— Что же это получается…

А получается очень много нехорошего. Ведь если всё так, значит, Валентина Игнатьевна знала всё с самого начала. Знала, кто я! Потому так усиленно и пыталась вырвать меня из жизни Аристарха. Ну, конечно же знала. Наверняка, супруг, Иван Ресовский, ей всё рассказывал. Только сына в тёмные делишки посвящать не стали.

— Догадалась, значит, — усмехается она. — Ты умнее, чем я думала. Хоть впрочем, дочь Вячеслава Дрейнга другой быть и не могла. Таня любила его, помешалась на нём. А он кроме твоей матери никого и не видел.

— Стоп! — вскидываю руку. — Антон рассказал нам душещипательную историю о том, как мои родители, ваш муж и старик Драгин подставили её. И за это он собирался всем мстить.

Свекровь смеётся — зло и издевательски.

— Антоша всегда был странным ребёнком. Любил придумывать себе то, чего нет. А когда Тани не стало — и вовсе тронулся умом.

— Это видно, — констатирую грустный факт. — Но хоть что-то из того, что он говорил, было правдой?

— Конечно, — охотно подтверждает Валентина Игнатьевна. — То, что ты — ключ. Вячеслав был просто помешан на тебе. Поэтому и зациклил всё на твоём ДНК.

— Никакой я не ключ, — отрицательно качаю головой. — Лотос не сработал. Вообще не отреагировал на меня.

Хмыкает:

— Этот — и не должен был.

— Этот? — удивлённо вскидываю брови.

— Да, опытный экземпляр. Не самая удачная версия. Думаешь, кто-то бы оставил уникальную и опасную технологию на попечение полубезумного подростка? Нет, конечно. Настоящий «лотос» надежно спрятан.

— Где и кем?

Валентина Игнатьевна пожимает мощными плечами: