Он прикрыл рукой лицо от яркого солнца и посмотрел на дорогу Шамбли, потом покачал головой и сказал:

— Неужели вы когда-нибудь видели, что ирокезы нападают днем? Или, дождавшись, когда у нас соберется побольше народа, они начнут нападение? Или вы считаете, что они пошлют единственного воина, чтобы он нас предупредил о нападении, как это бывает в старинных легендах! Нет, друзья мои! Они бы выскочили на нас все сразу, подобно диким зверям из леса, а мы бы думали, что они находятся отсюда в сотне миль! — и он начал насмешливо хохотать. — Воин, выпустивший единственную стрелу и сразу исчезнувший, посмеялся над нами. Вот и все!

Филипп быстро вскочил — ему стало стыдно собственного страха. Он видел, что все ле Мойны последовали за Д'Ибервиллем из замка — они посчитали случившееся шуткой. Он слышал, как Габриэль разочарованно сказал:

— Сегодня не будет никакого сражения. А мне так хотелось прикрепить хотя бы один индейский скальп к моему поясу.

Мальчик сразу подумал: «Я себя вел как трус! А мне еще хотелось стать похожим на ле Мойнов!»

Он оглянулся, чтобы посмотреть, куда приземлилась стрела. Мальчик ожидал, что она застрянет в стене или упадет на землю, но от того, что он увидел, ему стало плохо.

Стрела отыскала свою цель. Неподвижное тело лежало лицом вниз на полдороги от печи к городским воротам, и перья стрелы торчали между лопатками поверженного человека.

— Помоги нам Бог! — воскликнул Д'Ибервилль, который в тот момент тоже увидел тело. Он быстро перекрестился. — Бедняга Дюжина и Еще Один! Успокой, Господь, его душу!

Стрела выглядела такой маленькой на огромной спине, и казалось, что она не может причинить гиганту никакого вреда. Дюжина и Еще Один зря хвастался Филиппу, что для того, чтобы его убить, понадобится большое оружие. Достаточно стрелы ирокезов. У мальчика выступили слезы на глазах, — он понял, что великан и лучший повар в Новой Франции был мертв.

Отец Милле, отставной миссионер индейцев небольшой общины, молча наблюдал за празднеством, когда несколько мужчин «перебрали» и расшумелись. Но когда закончился ужин и начались разговоры о танцах на траве, он решил вмешаться.

— Дети мои, никаких танцев! — громко заявил священник. — Я должен вам напомнить, что девушки могут танцевать только друг с другом, причем в присутствии своих матерей!

— Но, отец, сегодня праздник! — запротестовал Гиацинт Дессен, единственный холостяк в поместье. Он был хорошим танцором и не желал терять возможности продемонстрировать свое искусство.

— Сын мой, это не причина нарушать старые законы. Разве вы забыли, что мы сегодня понесли потери? — отец Милле взглянул на разочарованные лица. — Большинство грехов вершится в темноте. Я считаю, что верно думали наши предки — темнота принадлежит дьяволу.

Старик священник был свидетелем множества проделок дьявола, совершаемых в темноте, когда он проводил свои дни в лагере индейцев.

— Существует еще один хороший старый закон, которым мы теперь не пользуемся. К девяти часам женщины должны быть дома. Дети мои, нам следует вспомнить этот закон сегодня. Но женщинам не следует одним возвращаться через лес домой, поэтому их мужья и отцы должны их сопровождать.

Кое-кто начал возражать. Люди говорили, что старые законы не применялись так много лет, что они вообще перестали быть законами. Даже в Монреале, где сурово правили сулпицианцы, людям позволяли сидеть на лавках перед дверью столько, сколько они желали. В такую душную ночь не стоило вспоминать о древних традициях.

Старик священник потрогал распятие, висящее у него на шее, и ничего больше не сказал. Но всем и так было понятно, и один за другим люди начали шагать по направлению к лесным тропинкам. Женщины несли в руках фонари, а мужчины зарядили ружья. К девяти часам все разошлись.

Урок был настолько наглядным, что на следующий день все женщины в замке отправились по комнатам до наступления девяти часов. Небольшая группа мужчин собралась, чтобы немного отдохнуть от жары. И тут они начали обсуждать смерть своего товарища.

— Должен вам сказать, — заявил кузнец, — что Дюжина и Еще Один много раз говорил нам, как бы он желал, чтобы с ним попрощались. Он говорил об этом вам и мне. Его отец был крупным человеком, хотя его, конечно, невозможно сравнить с нашим беднягой. Он похоронен в Нормандии в гробу из крепкого дерева, опоясанного полосками железа. Но Дюжина и Еще Один этого не хотел. У нашего хозяина были его деньги, которые он отложил на этот случай. Мсье Шарль приказал плотнику Жирару сколотить гроб.

— Мой друг, — начал протестовать мельник, — вы не слышали, что говорит старик Киркинхед: ему понадобится еще один день, чтобы соорудить такой гроб. Вы не забыли о том, какая сейчас стоит жара? Конечно, Дюжина и Еще Один хотел приличный гроб, но он желал в нем выглядеть не менее прилично. Он был тщеславным, как павлин.

— Отец Милле назначил завтра время — пять часов, — продолжал кузнец. — Зачем нам спорить? Все уже решено.

Кузнец еще о чем-то поговорил, но потом усмехнулся и хлопнул мозолистым кулаком о ладонь другой руки.

— Мы никому ничего не скажем, — сказал он, осторожно оглянувшись, — ни Отцу Милле, ни мсье Шарлю, а в особенности тетушке Сулетт. Мы должны отнести Дюжину и Еще Одного на ледник. Конечно, неприятно, что его будут таскать, как кусок говядины, но я уверен, если бы спросили его, он сказал бы нам, что хочет прилично выглядеть на собственных похоронах.

Все согласились с кузнецом и сразу приступили к выполнению плана. Тело вытащили из церкви на наскоро сделанных носилках, положив туда ненужный матрас, который поддерживали на жердях. Чтобы поднять носилки, потребовалось шесть человек. Ледник не был погребом со льдом, как этого требовали обстоятельства. Это была куча льда в тени под толстым слоем опилок, в двухстах ярдах от замка. Носильщики с трудом подняли мертвое тело на самый верх кучи льда, они едва переводили дыхание, когда, наконец, положили туда тело повара. Все собрались вокруг ледника и некоторое время помолчали.

Кузнец еще раз взглянул на тело и кивнул головой.

— Он лежит тут так спокойно, — заметил он шепотом, помню, как в Париже… — он сразу замолчал и не договорил то, что собирался поведать.

Его друзья привыкли к его воспоминаниям. Через секунду мельник промолвил:

— Как жаль! Это большая потеря для Лонгея! По-моему, Дюжина и Еще Один был более известен, чем любой из семейства ле Мойн… За исключением мсье Пьера…

Ему ответил кузнец:

— Кто станет тут караулить? — и взглянул на своих друзей.

Они взяли с собой факел, и теперь закрепили его в развилке дерева. Факел отбрасывал вокруг слабый свет. Несколько минут стояло молчание, а потом послышался голос:

— Я останусь и подежурю.

Кузнец выпрямился и осмотрелся. Голос принадлежал мальчику, который шел за ними от самого замка. Кузнец внимательно взглянул на него:

— Ты парень старика Киркинхеда. Что ты тут делаешь в такое время?

— Хозяин послал меня с сообщением к мсье Шарлю.

— А почему ты хочешь подежурить?

— Он был моим другом, и мне кажется, что ему было бы приятно, если бы я остался дежурить, — ответил Филипп.

Кузнец резко сказал:

— Через полчаса ты приползешь к нам и начнешь скулить, что тебе страшно.

Филипп помолчал, а потом сказал:

— Конечно, мне будет страшно. Вы правы, мсье. Но я не побегу к вам за помощью.

— Я тоже был другом Дюжины и Еще Одного, — заявил кузнец. — Неужели я позволю мальчишке сделать больше меня во имя дружбы? Филипп, мы будем караулить вместе — ты и я, а если нам станет страшно в темноте или мы испугаемся, что сюда пожалуют индейцы, мы сядем поближе и будем подбадривать друг друга.

Остальные были только рады тому, как все обернулось. Они оставили ружья для двух караульных и потушили факел, а потом носильщики тихо отправились к замку. Кузнец и мальчишка заступили на вахту.

Вечером в замке пришли к решению, что члены семейства, за исключением Д'Ибервилля, останутся в замке, пока не пройдет поминальная служба. У него было много дел в Монреале, и он собирался сразу туда отправиться. Но в Лон-гее у него было не меньше дел. Ему пришлось несколько часов отвести беседе с де Марья. На все понадобилось много времени, и только поздно вечером он смог приступить к молитве у тела несчастного повара.