— Нет, Пьер, у меня отличная память. Д'Ибервилль довольно кивнул головой.

— Но скоро позабудешь свою вдовушку. Так и нужно. Эта вдовушка наделала много шума в Париже.

Баржа свернула вместе с изгибом реки. Впереди простирался широкий канал, и Миссисипи торжественно текла дальше. К северу от поворота земля повышалась, становясь плоской и ровной. Только вдалеке простирались низкие холмы.

— Что-то мне подсказывает, что эти места следует получше изучать, — сказал Д'Ибервилль, внимательно осматривая необозримые пространства. Он поднял руку и указал на берег: — Взгляни! Развалины индейской хижины. Значит, здесь было их поселение. Наверное, неподалеку переправа. Что ты об этом думаешь, де Суволь? — спросил он. Казалось, де Суволя удивил вопрос.

— Ничего. Земля понижается от берегов, она болотиста и поросла кустарником.

— Тебе нравится это место? Де Суволь спокойно ответил:

— Это место ничем не отличается от других, которые мы миновали, плывя по реке. Если вас интересует мой ответ, мне здесь совсем не нравится.

Д'Ибервилль с улыбкой выслушал ответ лейтенанта, — было ясно, что он специально его «подначивал».

— Ты не думаешь, что нам тут стоит остановиться и все внимательно осмотреть?

Де Суволь захохотал.

— Конечно, нет! Д'Ибервилль обратился к брату:

— Де Бьенвилль, что ты видишь?

— Впереди на расстоянии двухсот ярдов, — сказал де Бьенвилль, указывая вперед, — берега повышаются, и мне кажется, что они находятся высоко над уровнем моря. Это — хорошее место для города. Площадь должна выходить на реку, чтобы на севере можно было построить церковь и из нее была видна река. Казармы должны стоять на возвышении к западу. Пороховые погреба следует устроить в отдалении. Торговые ряды расположатся вдоль реки, а позади них будет построен жилой массив. Ландшафт таков, что улицы будут пересекаться под прямым углом…

— Правильно! — воскликнул Д'Ибервилль. — Ты меня правильно понял. Это место чудесно подходит для крупного города, который мы должны построить. Место — идеальное, ровное, и его легко осушить. Мне кажется, что отсюда можно будет проложить две дороги к морю. А здесь, — он махнул рукой, и голос у него стал торжественным, — мы построим величайший город в Америке, больше чем Монреаль. Он станет Парижем на западе, французской столицей Нового мира!

Они высадились на берег неподалеку от выбранного Де Бьенвиллем места для площади. Пока матросы разводили костры и готовили пищу из медвежатины и зерна кукурузы, Д'Ибервилль с братом отправились на прогулку вдоль речных берегов. Они остановились только тогда, когда чуть не увязли в болоте и когда услышали рев аллигатора.

— Жан-Батист, — сказал Д'Ибервилль, — не так легко основать колонию. Легче отыскать место, где будет стоять церковь, и приказать помощникам проложить улицы. Тут требуются долгие годы тяжелого труда, опасностей и даже голода. Я не гожусь для подобной работы и не могу подолгу оставаться на одном месте и ждать, пока будут расти семейства и разрастутся сады, а я поседею и у меня будут болеть все суставы. Я — человек действия. — Он помолчал и взглянул вниз по реке, как бы желая отправиться на новое задание после того, как нашел устье реки. — Братишка, я хочу, чтобы ты построил новую колонию. Ты этим займешься, и если ты прославишься, что же, ты этого стоишь.

У де Бьенвилля загорелись глаза, и Д'Ибервилль понял, что сделал правильный выбор.

— Я тебе обещаю, — торжественно заявил младший брат, — если ты поручишь мне это благое дело, я с радостью посвящу ему всю жизнь. Другого великого шанса я себе не пожелаю! — Он замолчал, а потом задал брату вопрос: — Ты обратил внимание, что все города во Франции имеют чересчур большие поселения?

Д'Ибервилль равнодушно кивнул головой.

— Если бы все было не так, у нас бы не существовало колоний.

— Так говорят во всей Европе. Беднякам приходится жить в жалких трущобах, где страдают от голода их души и тела. Но здесь, Пьер, континент настолько огромный, что хватит места для всех бедняков мира. Здесь каждый нищий может получить для себя ферму. Свежий воздух, хорошая пища и это — для всех! Пьер, нам следует поспешить! Мы должны открыть эту страну, чтобы всем страждущим представился шанс стать нормальными, процветающими гражданами.

— Или умереть от голода, пока они будут к этому стремиться, — сухо ответил Пьер. — Будет нелегко заставить бедняков распрощаться с трущобами в городах. Кажется, им не улыбается вести пасторальную жизнь, мой дорогой крестоносец, и они с отвращением кривят губами при мысли о пище из молока и меда… Но ты проявил задор и желание, и я уверен, что ты справишься. Все трудности лягут на тебя. Что касается меня, я выйду в море, как только это станет возможным. Мне кажется, настало время патрулировать Спениш Мейн и начать борьбу с врагами короля, которые мне там встретятся!

Фелисите всегда вспоминалось детство как что-то серое и тоскливое, где главенствовали суровые законы и ограничения, которые наложила на нее строгая старуха с тяжелой рукой — тетушка Сулетта. Девочке не позволяли выходить за стены замка. С первого дня тетушка Сулетта ясно объяснила девочке, что за воротами ее ожидала опасность, и непослушные маленькие девочки, которые осмелятся выйти за ограду, могут погибнуть или их заберут в рабство. Девочка обладала живым воображением, и будущее рисовалось ей в виде трагедии. Но вместе с тем внешний мир выглядел таким зеленым, красивым и привлекательным, что малышка подогу оставалась у ворот и пыталась все подробно разглядеть, когда окованная металлом дверь открывалась, чтобы впустить или выпустить людей и повозки из замка. Девочка была уверена, что в окружающих лесах цветет множество роскошных цветов, и то удовольствие, которое она получит, собирая их, вполне возместит страх и опасность нового мира.

Но было еще что-то, что портило ей настроение. Ей не позволяли играть с другими детьми. Тетушка Сулетта раз в день строго объявляла девочке, что ее сильно накажут, если она посмеет с ними заговорить. Позже она поняла, что тетушка Сулетта пыталась создать небольшой мирок, который населяли бы только они вдвоем. Фелисите принадлежала ей, и тетушка не желала ее ни с кем делить. Кроме того, она боялась, что девочка отойдет от нее, если у нее появятся друзья. Но пока Фелисисте была маленькой, она, конечно, ничего подобного не могла понять. Она жила одинокой жизнью и думала, что стала настоящим заключенным, и между нею и окружающим миром стоит тяжелая решетка, а мир был таким привлекательным и волнующим.

У девочки была хорошая память, она никогда ничего не забывала. Она помнит, как совсем маленькой она лежала в кроватке и смотрела на огонек, мерцавший высоко над нею.

Больше ничего в памяти не осталось — ни звука, ни действия. Когда девочка подросла, она часто думала об этом и пыталась понять, что же это был за резкий свет. Он не был солнцем или светом звезд, в этом девочка была уверена. Она никогда и никому об этом не говорила, поскольку считала, что это воспоминание принадлежит только ей одной, и если она расскажет о нем, то оно потускнеет в ее памяти. Но когда она подросла, и ей стукнуло лет шесть или семь, она начала расспрашивать об этом строгую тетушку.

— Тетушка Сулетта, я всегда спала на этой кровати?

— Всегда.

— Даже когда я была совсем крохой? Старуха фыркнула.

— Интересно, а кто ты сейчас? Кроха! Если ты считаешь, что уже выросла, почему ты мне не помогаешь? — потом голос у нее несколько смягчился: — Как только я начала о тебе заботиться, ты всегда спала на этой кровати. В то время тебе был один год.

Девочке захотелось побольше узнать о своем раннем детстве.

— Тетушка Сулетта, я была хорошей малышкой?

— Ну, я в этом не уверена. Ты была не очень здоровой и много плакала. У тебя так медленно росли зубы, что я боялась, как бы ты не выросла беззубой…