Тени шарахнулись по сторонам, быстро и живо бормоча что-то на тарабарском языке, совсем как уэллсовские морлоки. В утробных голосах зазвучала дерганая нервозность — жертва вела себя неправильно. Загнанный, истекающий кровью олень внезапно поднял на рога преследователя. Однако Елена отчетливо понимала, что это лишь краткая передышка. Уйти ей все равно не дадут. Слишком много врагов, слишком жирный профит на кону, даже с учетом синяков и перелома. Люди сами стоят дорого, женщины — намного дороже.

Раненный людолов хрипел и выл. Елена огорченно решила, что падаль скорее всего выживет. Слишком толстая сальная подушка на брюхе, слишком короткий клинок. Хотя перитонит, случается, творит чудеса. Второй, тот, что пожлобился на хорошую веревку и не успел затянуть петлю, хлюпал раздвоенным носом, рыдал, то ли плевался кровью, то ли блевал вином. Во всяком случае воняло как из сортира, куда слили подонки, что даже на самый дешевый уксус уже не годились.

Девушка крепче прижала правую руку к торсу, левой торопливо содрала веревку с шеи, не выпуская нож. Красный туман опять сгущался перед глазами, превращая все кругом в мрачную фантасмагорию. Елена в ярости уколола себя в бедро, снова подстегивая измученное сознание новой болью. Помогло.

Привалилась боком к стене, сырой и могильно-холодной. Настолько холодной, что морозило даже сквозь плотный рукав рубахи, насквозь промокшей от пота. Словно заживо улеглась в осеннюю могилу. Решила идти вниз, к реке, так — слабенько под горку — было чуть легче. Шаг, другой. Сверкали в полутьме искры — шакалы не пользовались светильниками, а быстрое освещение для ориентации добывали шкрябая кремнями по камням и железкам. Елена безумно, на грани истерики хихикнула, машинально, не думая, лизнула капли крови с клинка, чтобы хоть на мгновение унять страшную жажду. Кажется, это подарило ей еще минуту спокойствия — со стороны такое упивание чужой кровью смотрелось жутковато и очень впечатлило. Кто-то принес «гнилушку» — лампу, которая набивалась фаршем из рыбы и светила за счет фосфоресцирования разлагающейся плоти.

Нет у нее ни палаша Кая, ни топорика Сантели, ни сабли Шарлея. И альшписа тоже нет. Но страшными бригадир, рыцарь и бретер стали не потому, что у них в руках оказались заточенные железки, а совсем по иной причине. И она тоже будет страшной. Уже стала, недаром целая улица сволочных тварей идет за ней, подвывая в алчном предвкушении добычи, но каждый ссытся подойти на расстояние вытянутой руки.

Елена точно знала, определила для себя как неоспоримый факт в настоящем и будущем, что второй раз петлю ей должны затянуть уже на шее трупа. И жить после такого определения стало просто и легко. Только сознание помутилось окончательно, девушка уже не понимала, где она идет — вроде бы по темной убогой улице, где нога попеременно то ступает на истертые веками камни, то хлюпает в зловонных лужах. И одновременно скрипело (предательски! но почему?..) под стоптанными ботинками дерево, как старая лестница старого дома. Пахло уже не грязью немытых тел и гнилым светильником, а воском, причем неплохого качества, без избытка жира. А еще железом и кровью. Одуряюще пахло, словно кровь разливали мисками, куда больше, чем могло натечь из жертв ее ударов — роскошных, неправдоподобно удачных и все-таки не фатальных.

Раздвоилось даже сознание. В одной части все силы уходили на то, чтобы удерживаться на ногах и не выронить слабое оружие. В другой фехтовальщицу сжигала бесконечная, всепоглощающая ненависть, причем сфокусированная отнюдь не на лиходеях из трущоб… Елена как будто смотрела на саму себя через стекло, обжигаясь отраженными волнами бешеной ярости. Девушка брела одновременно в двух мирах. Или в разных временах. А может и там, и там одновременно. Главным сейчас было сконцентрироваться на одной грани восприятия, просто идти вперед, сцепив зубы, превозмогая огонь в сломанной руке. Сжимая клинок в целой руке. Потому что каждый шаг…

Мозгу не хватало аппаратных возможностей, чтобы додумать — почему каждый шаг столь важен. Это было просто самоочевидно. Идти, пока остается хоть капля сил, переступая через боль и страх.

Рядом ударило, глухо и сильно, рассыпав колючие осколки. Снова, чуть ближе. Ее начали забрасывать комьями сухой земли. Не опасно, зато больно. Вот это уже был конец, под градом камней далеко не уйти. Недалеко — тоже. Елена остановилась, выдохнула и повернулась лицом к неизбежности. Левой рукой прикрыла глаза, сжав ножик покрепче. Тускло мерцала гнилостным светом рыбная лампа, тени впереди роились, как трупные мухи. Их было много, и все ждали в готовности разом кинуться на ослабевшую жертву. Теплые струйки змеились по лбу и лицу — пара камешков рассекли кожу на голове. Один глаз окончательно закрылся под подушкой гематомы, второй различал только свет и тьму.

Вот и все, пожалуй…

Елена прислонилась к холодной твердой стене, непривычно гладкой, с какими-то острыми буграми. Девушка оказалась в неглубокой арке, удачно прикрывающей с боков. Что ж, еще минуту-другую передышки это даст, а затем все. Она почувствовала себя в пещере, впечатление еще больше усиливалось из-за «гнилушки». Луна окончательно спряталась за тучами и крышами, уступив место мертвенно-зеленоватому свету.

Все. Конец.

Чтобы перехватить нож из обратного хвата в обычный понадобилось две попытки, и в процессе девушка чуть не выронила клинок. Но справилась. Встать прямо оказалось сложнее, гораздо сложнее, но и здесь Елена тоже сумела. Осталось приставить нож острием к солнечному сплетению, надавить и…

Что может быть проще, чем упасть вперед? Сила тяжести и собственный вес сделают остальное. Елена представила разочарование шакалов, которым сегодня обломятся и доход, и развлечение. Хотя они наверняка придумают, как воспользоваться с пользой ее телом, но трупу будет все равно. Она хрипло, страшно рассмеялась, роняя с разбитых, пересохших губ капли кровавой слюны. Сплюнула, пытаясь сорвать с языка отвратительный привкус чужого сала. Закрыла глаза и хотела напоследок представить Шену, какой запомнила в первую и последнюю ночь, у костра, перед отплытием на проклятом корабле в проклятый Малэрсид.

Не вышло. Слишком, слишком устала. Образ темноволосой подруги с хризолитовыми глазами ускользал сквозь сито неверной памяти. Таял в огне страшной ненависти, которую испытывала та, другая Елена. В ином времени, в неведомом месте.

«Ты была счастлива?»

«Нет…»

Что же, по крайней мере, она помнила голос. И голос подсказал, что время пришло.

По-прежнему не открывая глаз, Елена прошептала — на большее сил не хватило:

— Идите нахер, уроды. Сегодня будете драть не комиссарское тело, а мертвечину.

И сделала то, что следовало сделать.

Падение оказалось долгим, почти бесконечным. И восхитительным — ни усталости, ни боли. Просто чувство покоя, давно заслуженного отдыха, которое — самое замечательное! — все длилось и длилось.

Елена ждала укола под грудью, вспышку боли, когда острие пронзит скопление нервов. А затем — пустоту, из которой нет пути назад. Хотелось надеяться, что за гранью есть что-то кроме полного небытия. В краткое мгновение между закончившейся жизнью и еще не начавшейся смертью Елена подумала о всемогущем Пантократоре. И о чуде. О возможности увидеть двух людей, с которыми ей не довелось обрести счастье в этом мире. Или мирах, если быть точными. О желании еще хотя бы раз посмотреть на старого медика и молодую воительницу, которые никогда не встречались и не знали друг о друге, но были равно дороги Лене, Хель и Тейне, одной в трех лицах.

Хотя бы один взгляд, одно лишь слово…

Удар. Сокрушительный, тяжкий, выбивающий дух. Не укол. И не в солнечное сплетение, а по затылку, будто с размаху доской огрели. Прежде чем окончательно провалиться в глубокий обморок, Елена поняла, что упала не вперед, на нож, а назад, когда опора за спиной внезапно исчезла.

И наконец, пришла благословенная тьма.

Готического солдатика на коне выстругали из светлого, почти белого дерева, потемневшего от времени. Настолько, что выжженные узоры терялись на общем фоне. Игрушечный кавалерист выглядел бывало и, судя по убитому виду, служил многим поколениям детей. Копьецо давно сломалось, конь остался без хвоста и ушей, а щит, похоже, яростно скоблили ножом. Видимо, резчик сделал когда-то герб, но затем от рисунка на всякий случай избавились. Немудрено, учитывая трепетное отношение общества к любой геральдике. Лишний завиток или оттенок тинктуры могли стать причиной жестокого спора о привилегиях, а затем и поводом для вендетты или даже частной войны благородных семейств.