«В бою ты должна быть готова ко всему» — сухо и презрительно отозвался в памяти голос Чертежника. — «Противник может показать нож и ударить кулаком. Может показать кулак и ударить исподтишка ножом. А может вообще ничего не сделать, потому что его дружок стоит у тебя за спиной и уже занес свинчатку, чтобы проломить затылок».
— Ненавижу тебя! — выдохнула с неподдельным чувством Флесса, отвешивая Люнне вторую пощечину, с другой стороны.
— Ненавижу!
Третий удар Елена уже отследила в стадии замаха, хотя в голове звенело, как в колоколе. Выпустив меч, перехватила руку, попробовала бросить противницу через бедро, но помешала теснота в комнате. Вместо чистой борьбы получилась нелепая толкотня, и две женщины налетели на опорный столб. Несколько долгих мгновений они молча боролись, пытаясь не то повалить, не то отшвырнуть друг друга.
— Ненавижу тебя! — прорычала в третий раз Флесса, схватив Елену за шею. Крепкие ладони герцогини скользнули выше, обхватили лицо медички так, что кончики пальцев коснулись висков. Синие глаза Флессы метали призрачные огни, горели, словно подсвеченные дьявольским огнем сапфиры.
Мысли прыгали, как черно-белые картинки в волшебном фонаре, бешено, неразборчиво, мешаясь и сталкиваясь в ярчайших вспышках чувств. Ненависть. Ярость. Злоба. Готовность убивать. Неконтролируемое восхищение жестокой красотой и яростью Флессы, красотой не женщины, а хищника в атаке. Ожидание смерти, перемешанное с надеждой на то, что здесь и сейчас никто не умрет. Вспыхнувшая с новой силой обида. Все вместе сливалось, переплавлялось в душе Елены, как в тигле, вспыхивая будто чистейший философский камень. Пока не осталось ничего, кроме первородного желания, что стоит между жизнью и смертью, объединяя их в себе.
Елена и сама не знала, чего ей сейчас хочется больше, убить Флессу или поцеловать ее, овладеть жестоко, до крови, до расширенных от боли зрачков. Но герцогиня решила раньше, она еще плотнее сжала пальцы и сама впилась в губы Елены поцелуем разъяренного вампира. И Люнна ответила, да так, что, казалось, звезды померкли, а луна дрогнула, споткнувшись на мгновение в бесконечном ходе по черному небу.
Они целовались исступленно, сжимали в объятиях, пили дыхание друг друга и делили на двоих ядовитый нектар уязвленной гордости. До того мгновения пока удушье не затемнило глаза.
— Не-на-ви-жу, — прошептала Флесса в перерывах между судорожными вдохами. Она глотала воздух, как утопающий, что поднялся из глубины навстречу жизни, избегнув смерти. Тонкие пальцы крепко сжимали лицо Елены, причиняя боль, оставляя синяки, но лекарка не чувствовала этого, сжигаемая пламенем в крови.
— Если еще раз… — пальцы Люнны обхватили запястья Флессы, сжали как наручники. — Еще раз назовешь меня шлюхой…
Синее пламя в глазах герцогини столкнулось с темнотой карих зрачков Люнны, растворилось в них, тая ускользающими искорками. Елена поставила подножку четко, умело, как в фехтбуке, опрокинув Флессу на широкую и жесткую кровать, насела сверху прежде, чем противница успела высвободиться из захвата.
— Да что ты… — возмущенный крик Флессы иссяк на губах Елены, растворился в новом поцелуе.
Лекарка перехватила инициативу, решительно перевернула герцогиню лицом вниз, прикусила кожу на шее, открывшейся между воротником и линией волос. В движении не было нежности, лишь жестокая страсть и утверждение власти, так мяур прихватывает жертву, обездвиживая.
— Что… Ты… — вымученно вздохнула Флесса, разрываясь меж двух желаний — освободиться и отдаваться.
— Это бунт низшего сословия, — прошептала Елена.
Дворянка дернулась, пытаясь освободиться, но ученица фехтмейстера была готова и не позволила.
— Когда простолюдины восстают, они врываются в замки, усадьбы…
Треск рвущейся материи аккомпанировал горячечному шепоту, наглядно иллюстрируя тезис о разрушениях.
— … И творят жестокое насилие…
Чтобы воплотить в жизнь отражение бесчинств и насилия, пришлось взять шею Флессы в плотный захват. Сделала это Елена методологически неверно, к тому же, крепко сжав талию аристократки свободной рукой, еще и ослабила контроль. Синеглазая фурия немедленно воспользовалась промашкой и сбросила революционерку, заодно уронив с кровати на жесткий, но дочиста выметенный пол. Теперь воинствующие девы поменялись местами, Флесса оказалась сверху, зажав Елену в позе распятой.
— Бунты всегда подавляются! — голос дворянки сел и звучал низко, с хрипотцой. Лицо залил румянец, а синие зрачки расширились так, словно Флесса сбежала прямиком из «Дюны», накидавшись спайса. Две женщины уже приняли для себя как неизбежное и очевидное то, что смерти нет места под крышей этого дома. Во всяком случае, до рассвета. Однако хотя бы одной следовало уступить, признать капитуляцию, и никто не хотел сдаться первым.
— И мы всегда властвуем. Всегда!
Елена напряглась и свела руки ближе к торсу, выкручивая запястья из хватки герцогини. Но в последний момент расслабилась, закинула руки за голову — воплощение покорности, нежной капитуляции. Флесса наклонилась, дрожа от возбуждения схватки — и не только схватки! — готовая утверждать свое верховенство, как всегда, как и прежде, несмотря ни на что. В ее глазах читался немой вопрос. Легкая испарина выступила на висках, собралась бисеринками на шее. В свете оставшихся свечей увлажнившаяся кожа казалась романтично подсвеченной.
— Поцелуй меня. Как не целовала никого раньше.
В голосе Елены звучали мольба и властный приказ. Она просила, но просьба обжигала как удар кнута, не позволяла сопротивляться, взывая к послушному исполнению. Флесса замерла, и казалось, бешеный стук ее сердца можно было расслышать, даже не прижимаясь ухом к груди. Почувствовать биение, не дотрагиваясь кончиками нежных пальцев. Обычно бледные губы дворянки покраснели так, что касались вишневыми, почти черными.
— Так, чтобы я забыла о том, что было раньше. О твоих… словах…
И Флесса подчинилась, повелевая.
Судорога наслаждения ударила мышцы как электрическим током, выгнула Елену так, что на мгновение она оторвалась спиной от пола, касаясь досок лишь затылком и пятками.
— Никогда больше не смей оскорблять меня, — прошептала Елена. — Никогда. Второй раз… не прощу…
— Ненавижу тебя, — совсем тихо, едва слышно повторила Флесса. — Ты украла мое…
Елена не дала ей вымолвить последнее слово. Забрала в свои губы, поймала на кончик языка. Заставила уже Флессу содрогнуться каждым мускулом, почувствовать укол блаженствующего предвкушения в каждом нерве.
Ненавижу тебя
Не могу без тебя
Кто из них сказал это? Даже не сказал, но выдохнул с мучительным страданием. Кто знает… И лекарка, и герцогиня — каждая была уверена, что услышала четыре заветных слова от другой. И каждая в душе знала, что сама готова была их вымолвить.
— Ну вот… — злобно проворчал Мурье, косясь в потолок, где сквозняк шевелил не замеченную при уборке паутину. — Опять.
— Еще? — вздохнула карлица, вынимая пробку из полегчавшего кувшина.
— Пожалуй, — не чинясь, согласился воин.
Темное вино с легкой пеной и бульканьем пролилось в оловянные стаканы.
— Ты то с чего кислая, — сумрачно полюбопытствовал Мурье, шумно глотнув. Напиток и в самом деле был хорош. — Тебе со всего этого один лишь прибыток да выгода. Ну, или хотя бы никакого урону.
Баала скривилась еще больше, не желая отвечать. Но затем передумала и кратко сообщила:
— От господской любви одна беда в итоге случается.
— Да ну, — скептически хмыкнул воин и утопил нос в кружке. — Кому беда, кому наоборот. Этой… пока что все на пользу, как на удачу заговоренная.
— Удачу и прибыль дают страсть, вожделение, — строго и в то же время с затаенной грустью вымолвила карлица. Взгляд ее затуманился как от давних и грустных воспоминаний. — А вот любовь… тут все сложнее.
Она замолкла и опять наклонила кувшин, раздав напиток. Мурье пожевал губами, обдумывая услышанную мудрость, хотел было возразить и осекся. Вздохнул, поднял кружку в молчаливом салюте. Воин и карлица выпили, не чокаясь, без промедления повторили.
