— Я не могу ими пренебречь, — качнулась шапочка. — Это вопрос чести, господин де Сен-Жермен.

— Не сомневаюсь, что у вас есть решение, не нарушающее принятых понятий о чести.

…потому что если его нет, господин Уэмура, то проще вам будет облиться благовонными маслами и войти в кислородную камеру…

— Есть, — господин Уэмура снова развернул веер, на этот раз используя его по прямому назначению, чтобы разогнать застоявшийся предзакатный воздух. — По ту сторону границы многие недовольны. Если это недовольство сменит форму, оно останется внутренним делом региона и никак не коснётся нашей чести. Ведь нельзя сказать, что в Европейской России такого не случалось раньше.

Чего нельзя, того нельзя. Всего каких-то два года назад. При Рождественском российскую лодку изрядно раскачали, и Волков, отдадим ему должное, весьма способствовал стабилизации. Но тот, кто взялся бы раскачивать лодку снова…

— Не найдёт, — кивнул де Сен-Жермен, — если перемены будут носить… конструктивный характер. ССН был создан для борьбы с хаосом.

…И если ценой головы Волкова станет распад его региона, то для Аахена игра не стоит свеч. А из двоих присутствующих Сен-Жермен — младший. И он совершенно не связан условностями.

Зелёный парк, золотые пруды, золотой воздух над дорожками, совершенный план, начерченный в этом воздухе. Круглоглазые люди очень легко вычисляли связи, рассчитывали цепочки. Положи перед ними несколько камешков правильной формы и окраски — и они сами восстановят картину. И сами в нее поверят. И, возможно, на тот момент это даже будет правдой. Только потом где-нибудь далеко еще один камешек повернется другой стороной, изменит цвет — и те, кого догонит лавина, даже не успеют понять, откуда вокруг появилось столько белого…

Распрощавшись с господином Уэмурой у длинной правительственной "хонды" (можно было ещё в саду, но граф не отказал себе в удовольствии полюбоваться тремя прелестными телохранительницами Левого Министра), граф отправился в обратную прогулку — снова к фонтану с бронзовой красавицей и сатирами. Там его ждали.

Господин де Сен-Жермен отлично помнил не только времена Короля-Солнца и его преемников, но и революцию. А потому никогда не назначал подчиненным и посторонним встреч на неопределенное время. Морис Такон относился к числу тех немногих, кому де Сен-Жермен мог сказать: "Если меня не будет, подождите". Тем более что гостю было чем заняться.

— Весьма занимательный был разговор, — сказал господин Такон после обмена приветствиями.

— Вы думаете, он даст результат?

— Это зависит от того, чего хочет наш друг. Что касается нас, то даже в самом худшем случае мы выигрываем время. Я только одного опасаюсь: не превратится ли Европейская Россия в котел, за давлением которого некому следить? Нам будет неприятно, согласитесь, сидеть на таком котле.

— Думаю, — граф де Сен-Жермен прищурился на закат, — там найдется кому уследить за котлом. Главное, чтобы все его силы уходили на это. На слежение за котлом.

— Кого вы рассматриваете в этом качестве? — заинтересовался господин Такон. — Коваленко? Рыбака?

Граф улыбнулся и покачал головой.

— Есть один очень старый фильм. Потом сделали трёхмерную версию, но неудачно, непременно найдите фильм, а не моби. Он называется "La scorta", "Охрана". Вы кое-что поймете о Волкове. В частности, почему его уже поздно — и еще рано — убирать сейчас. Да и не думаю я, что у нашей чёрной шапочки это получится. Но вы правы, Морис, пока они занимаются друг другом, мы можем многое успеть.

Морис Такон улыбнулся, чтобы обозначить: шутка оценена высоко. И в самом деле: Volkov в переводе с русского — сын волка, стало быть, тоже волк. Старая сказка на новый лад: лё пти шаперон нуар э лё лю блан[3]. Черная шапочка очень-очень хочет в лес. В сибирский лес. Но волк считает себя его законным хозяином. Ситуация усугубляется тем, что у сибириан — или как это по-русски, сибириак? — есть свое мнение насчёт обоих.

Но пока что… Высокий господин Морис Такон не принадлежал к числу старших, которые ловят каждое слово начальства. Вернее, по природе своей не принадлежал. Но уже давно твердо знал по опыту, что каждое слово его непосредственного начальника ловить нужно. Потому что оно сказано не зря.

Так что он дал инструкции штату, выкроил время и посмотрел старый фильм. А потом пересмотрел его снова. Сюжет был из числа вечных — в какую-то дыру на Сицилии приезжает новый судья, и ему, естественно, выделяют охрану. Если бы это снимать сегодня, изменилась бы разве что техника. Даже нервную закадровую музыку можно было бы оставить.

Проходы, проезды, диалоги, медленное врастание. Судья — сухарь и шахматист, но он знает дело, знает людей и начинает распутывать местные узлы. И его охрана, которой поначалу дела нет до самого судьи — ещё один объект, ещё один северянин — ежедневно наблюдая это медленное движение против течения, потихоньку втягивается в него. Вот почему коридоры, проходы, лестницы. Становится видно — вот тут ещё идут объект и телохранители. И тут. И тут. А вот тут — уже нет. Это — вожак и его стая. И стать бы им еще одним из местных кланов, пусть даже и "хорошим" кланом — но северянин умён. И по-своему, очень по-своему, честен. Он заметит происходящее раньше всех. И примет меры. Переориентируя чужую лояльность, чужую веру с себя на решаемую задачу. И поэтому, когда судью все-таки уберут… вот они идут к самолету. Лидер — и его команда. Они будут стоять за него — но смогут и без него. Не эскорт, а люди, у которых есть цель.

Высокий господин Морис Такон, крутит в длинных темных пальцах световое перо, смотрит в экран. Его патрон, высокий господин де Сен-Жермен, в который раз прав. Там в Москве — не стая. Там — команда. Стрелять уже поздно.

___________________

[1] Дух местности (лат.).

[2] Китайщина (фр.) — течение в искусстве рококо, поверхностное подражание китайским образцам.

[3] Маленькая черная шапочка и белый волк (фр.)

…и невозможно отделаться от впечатления, что они готовили свой приход. Незадолго до Полуночи вспыхнула бешеная мода на вампиров. Книги исчислались тысячами наименований, фильмы — сотнями, молодые люди одевались в черное, обзаводились аксессуарами в виде гробов и черепов, а особо увлеченные вставляли себе декоративные клыки…

Романы о вампирах появлялись со времен лорда Байрона, но ни один из них не породил такого взрыва эпигонов. Ни «Салимов Удел», ни почти пророческие книги Хэмбли. Волну бешеного интереса к паразитам вызвала примитивная подростковая сага о любви школьницы к вампиру.

Эпигоны и эпигоны эпигонов еще примитивней. Я прочитал все, до чего смог дотянуться, и это было невыносимо скучно, потому что сюжет кочует из книги в книгу, язык ужасен. В этих книгах нет ни художественной правды, как в «Салимовом уделе», ни правды факта, как в иных книгах Райс, они лживы насквозь, и их обилие поначалу наводит на мысль о существовании заказа со стороны наших кровососущих приятелей. Внедрить в неокрепшие девичьи мозги идеал бледного клыкастого красавца, а лет через десять пожинать плоды.

Нет, я понимаю, что это слишком напрашивается, чтобы оказаться правдой. И вряд ли доповоротные высокие господа выбрали бы для воплощения своего плана в жизнь Стефани Майер — они не страдали столь вопиющим отсутствием литературного вкуса. Да и сама Стефани Майер — скорее всего, эпигон. Я не уверен на сто процентов, но сюжет о школьнице, влюбленной в вампира, впервые появился в одном остроумном молодежном сериале, который дал название нашим американским коллегам. Там вампиризм возлюбленного главной героини служит метафорой инфантильного эгоцентризма, который столь многие зачем-то пестуют всю жизнь до седых волос. А у Стефани Майер и ее эпигонов это не метафора, это совершенно всерьез: как хорошо иметь бойфренда-вампира. Из книги в книгу одинокая непонятая школьница влюбляется в столь же одинокого энигматичного новичка, который, оказавшись — кем бы вы думали? — поднимает ее подростковый статус до немыслимых высот. Такое не могло прийти в голову высоким господам доповоротной эпохи, которым хватило ума и терпения пережить века, приспосабливаясь к бегу времени. Нет, друг мой, процесс шел в обратную сторону. Не они подготовили нас к этому — мы сами хотели и ждали появления тех, кто заменит нам Бога, который, по непроверенным данным, в эпоху Просвещения заболел, а с началом постмодерна и вовсе помер, не приходя в сознание.