Косметический кабинет «Волос великолепие» помещался на Девятой авеню, чуть повыше Двадцать четвертой улицы, рядом с рестораном «Челсийская община». Перед дверью в кабинет была створчатая решетка с висячим замком, похожая на мою собственную в «Барнегатских книгах». Я остановился перед решеткой и на виду у прохожих стал козырять в замке гибкой стальной пластинкой. Происходило все это среди бела дня. Но мой черный костюм придавал мне респектабельный вид, и ни одному стороннему наблюдателю не пришло бы в голову, что в руках у меня отмычка, а не обычный ключ.

Запор в двери оказался похитрее, на него ушло на несколько секунд больше, но и он поддался.

Едва я открыл дверь, как взвыла сирена.

Что ж, такое бывает, и не только во сне, но и наяву. Я заметил сигнализацию еще вчера, когда заходил к Мэрилин Маргейт, и у меня тогда было достаточно времени, чтобы отыскать выключатель, – он был на стене у первого кресла. Поэтому я спокойно подошел к этому самому креслу и отключил сигнализацию.

Ничего страшного. Народ привык к таким вещам. Хозяева сплошь и рядом забывают отключить сигнализацию, когда открывают свою лавочку. Другое дело, если сирена воет слишком долго или, что еще хуже, заревет ночью, – тогда люди кидаются звонить по 911. А так – обычная история.

И вообще: какому идиоту придет в голову грабить парикмахерскую? И тем не менее я полчаса обшаривал «Волос великолепие».

Когда я уходил, там все было точно так же, как и до моего прихода, за исключением сигнализации. Я не включил ее, опасаясь, что она снова заревет, а две небрежности одного хозяина – это уже перебор. Зато я не тронул кассу – несколько завернутых столбиков мелочи и дюжину однодолларовых бумажек. Я не взял пистолет, которым Мэрилин угрожала мне, – он остался лежать в ящике ее хозяйки. Я протер те места, к которым прикасался, так как резиновые перчатки никак не подходили к моему траурному одеянию. Уходя, я запер дверь, задвинул решетку и повесил замок.

Я позвонил Каролин, но ее телефон молчал. Начал набирать Дениз, но передумал. Я вышел на Двадцать четвертую улицу и остановился у отеля «Челси», привлеченный табличками у дверей. На табличках значились имена не педиатров и ортопедов, а знаменитых писателей, которые когда-то останавливались здесь, – Томаса Вулфа и Дилана Томаса. На Седьмой авеню я свернул направо и пошел к Нижнему Манхэттену. На моем пути попалось несколько церквей. Прихожане все были одеты и умыты, словно отмечали праздник хорошей погоды. Прелестный денек, сказал я себе, лучшего для похорон Абеля Крау не придумаешь.

Правда, хоронить его по-настоящему мы сегодня не будем, спохватился я. Собственно, похороны будут позже. Но если панихида пойдет должным образом, мы упокоим если не тело моего друга, то по крайней мере его душу.

Я всю ночь провел в его квартире, в том месте, где он жил и был убит, и ответственно заявляю, что никаких витающих образов я там не заметил. Конечно, я не мастак по части общения с бесплотными существами. Люди с более тонкой внутренней организацией, может, почувствовали бы в гостиной присутствие неуспокоенной души Абеля, присутствие его загробной тени, шагающей взад-вперед по дорогому ковру и взывающей к мщению. Я не воспринимаю такие явления, но это не значит, что они не существуют.

Я прошел Четырнадцатую улицу и там, в Виллидже, зашел в кафе, где плотно позавтракал: яйца, ветчина, апельсиновый сок, поджаренные булочки с отрубями и кофе, много кофе. Потом купил воскресную «Таймс», выкинул бесчисленные рекламные страницы, которые никто не читает, и уселся на скамейку на Вашингтон-сквер, стараясь не обращать внимания на молодых людей, угодливо предлагающих всевозможную химическую дрянь, какую только придумало современное человечество для поднятия духа. Я лениво листал газету и наблюдал за публикой, голубями и пугливыми белками. Ребятишки лазали и висели на перекладинах. Молодые мамаши толкали детские коляски. Девчонки со своими приятелями перекидывали кольца в серсо. Бродяги попрошайничали, пьяницы пошатывались, шахматисты двигали фигуры, а незваные советчики качали головой и цокали языком. Любители животных выгуливали собак, которые гадили на дорожках, невзирая на запрещающие надписи. Торговцы травкой заламывали цены, так же как и продавцы булочек с горячими сосисками, мороженого, сладкой ваты, воздушных шаров, фруктов. В пестрой толпе я увидал знакомую колоритную фигуру чернокожего, продающего больших желтых уток с ярко-оранжевыми клювами. Глупейшие существа на свете, но народ покупает, непонятно зачем.

Затем я прошел к ближайшей станции метро и в половине второго был на Булыжном Холме, а еще через двадцать минут уже входил в церковь Христа Спасителя. Там я встретил Джессику Гарланд и молодого человека, ее друга. Звали его Клэй Мерримен. Это был долговязый, худой и угловатый парень с зубастой ухмылкой. Я посвятил их в мой план. Клэй то и дело переспрашивал, зато Джессика схватывала все на лету. Впрочем, чему удивляться? Она же была внучкой Абеля Крау. Мы осмотрели помещение, где должна была состояться панихида. Я сказал Джессике, как рассадить гостей; надо полагать, никто не кинется захватывать лучшие места. Потом я оставил Джессику и Клэя встречать прибывающих, а сам уединился в комнате в конце коридора, которая была, очевидно, комнатой священника. Дверь была заперта, но легко вообразить, какие замки врезают в комнаты для священников.

В половине третьего запустили фонограмму с органной музыкой. Родные и друзья покойного, должно быть, уже прибыли, хотя опоздавшие будут еще какое-то время подходить. Минут через десять надо было начинать. Эти десять минут я задумчиво ходил по комнате, как бы повторяя проповедь, которую предстоит произнести.

Пора.

Я вытащил из дипломата две книги, защелкнул его и поставил в углу. Пройдя коридор, я вошел в небольшой зал, где собралось порядочно народа, проследовал боковым проходом к возвышению и взошел на кафедру.

Я взглянул на обращенные ко мне лица и сделал глубокий вдох.

– Приветствую всех. Меня зовут Бернард Роденбарр, – начал я. – Меня и вас привела сюда дружеская привязанность к Абелю Крау, который на этой неделе был убит в собственной квартире. Мы собрались здесь, чтобы почтить память нашего соседа и друга.

Я оглядел собравшихся. Среди них было много незнакомых мне людей. Те, что постарше, очевидно, знали Абеля по Риверсайд-драйв, а те, что помоложе, были знакомые Джессики. Кое-кого из присутствующих я знал: ту же миссис Померанц, сидевшую во втором ряду, и обходительного ортопеда – в третьем. На левой стороне с самого края расположился Рэй Киршман. Рядом с ним притулился худощавый паренек с большим лбом и маленьким подбородком. Не составляло труда догадаться, что это Джордж Эдвард Маргейт. Уши у него были как уши, не длиннее, чем у других, и нос нормальный, но все равно – вылитый кролик. Его сестра Мэрилин сидела в первом ряду справа. Одета она была чинно: обычная черная юбка и темно-серый свитер, но, несмотря на это, она выглядела как шлюха, забежавшая в церковь. Круглолицый увалень рядом с ней был, наверное, Харлан Риз.

Каролин и Дениз скромно заняли места в последнем ряду. Каролин надела свой блейзер. Дениз была в свитере, но не видно, в брюках или юбке.

Джессика Гарланд, как ближайшая родственница покойного, сидела в середине первого ряда, а Клэй Мерримен слева от нее.

Жаль, что мы не были знакомы до этого печального события, подумал я. Абель мог бы иногда приглашать всех нас к себе – и Джессику с Клэем, и меня с Каролин – и угощать нас пирожными и бесконечными байками о Европе между двумя мировыми войнами. Странно, почему он скрыл, что у него есть внучка?

В третьем ряду справа сидели трое мужчин в темных костюмах. Ближе всех к центру был высокий лысеющий человек с длинным носом и тонкими губами. Рядом с ним находился самый старый из троих, широкоплечий джентльмен лет шестидесяти; пышные седые усы прекрасно гармонировали с его белоснежной шевелюрой. С самого края сидел невысокий хрупкий курносый мужчина в толстых очках.