Во дворике по-прежнему раздавался мягкий плеск фонтана, и цветы на клумбах были так же хороши... Я стянул с рук резиновые перчатки и сунул их в задний карман. Каролин сделала то же самое. Я взял у нее дипломат, и мы прошли темной аркой к чугунным воротам. Изнутри они отпирались поворотом ручки, недосягаемой с улицы. Я притворил за нами дверцу. Раздался щелчок, замок был заперт.

На противоположной стороне улицы худощавый молодой человек с рулоном туалетной бумаги в руках подбирал за своим эрдельтерьером. Он не обратил на нас ни малейшего внимания.

На углу Девятой авеню Каролин сказала:

– Кто-то еще пронюхал об их поездке. И о том, что едут с собакой. А может, случайно забрались? Лазали по крышам, и...

– Не похоже, что случайно.

– Вообще-то да, не похоже. Значит, Ванда еще кому-то проболталась. Но это не от меня идет, Берни, я никому ни слова не говорила, правда.

– Люди – существа словоохотливые, а у хорошего вора-взломщика ушки на макушке. Народ чешет зубы, а он мотает на ус. Если бы мы первыми туда попали, поживились бы что надо, это факт. Зато вот теперь идем налегке и чистые, вне подозрений. Эти дурни такой разгром учинили, что и солдатам Кромвеля не снился. Полиция в два счета их выследит и все на них спишет. Нас там словно и не было.

– Я тоже об этом подумала. Как тебе Шагал?

– Я не успел как следует разглядеть.

– Не повесить ли мне его у себя в квартире?

– Где именно?

– Может быть, над плетеным креслом?

– Там, где у тебя сейчас «Индийская авиакомпания» висит?

– Нуда. Я подумала, хватит мне туристическими плакатами забавляться. А для Шагала можно было бы новую рамку заказать, но вот не знаю...

– Посмотрим, что лучше подобрать.

– Угу. – Мимо нас проехали три таксомотора, и все три закончили свою смену. – Я потому его взяла, что надо же было что-то взять. Не хотелось уходить с пустыми руками.

– Я тебя понимаю.

– Я подумала: дай-ка по ящикам пошарю, пока он там с сейфом. Но эти подонки все ящики обчистили. Мне так обидно стало, будто я так, сбоку припека.

– Не расстраивайся, слышишь?

– Вот я и стащила Шагала.

– Мне кажется, он будет потрясающе смотреться над твоим креслом.

– Посмотрим.

Абель Крау жил в одном из массивных жилых зданий довоенной постройки, что протянулись вдоль прилегающего к Гудзону проспекта – Риверсайд-драйв. Таксист высадил нас перед домом. Мы свернули за угол и подошли к подъезду на Восемьдесят девятой улице. В вестибюле нас встретил швейцар, стоящий на страже, как шекспировский Горацио. Лицо его напоминало кусок антрацита, а ливрея была цвета переспелой клюквы. На ливрее, кроме того, было столько золотого шитья, что позавидовал бы контр-адмирал, и держался швейцар с не меньшей важностью.

На Каролин он кинул быстрый взгляд, зато меня внимательно осмотрел с головы до пят, то бишь до моих «пум». Наша одежда не произвела на него никакого впечатления, как и мое имя. Имя «Абель Крау» тоже не заставило его трепетать, но по крайней мере поубавило неприязнь бдительного стража. Он позвонил по внутреннему телефону, сказал в трубку несколько слов и коротко известил, что нас ждут.

– Квартира номер 11-Д, – сказал он и махнул рукой в сторону лифта.

Во многих домах такого рода давно отказались от услуг лифтеров, дабы сократить текущие расходы и скопить средства на модернизацию здания. Но в этом доме жильцы сорганизовались в кооператив и решили сохранить старые порядки.

Лифтер оказался низкорослым парнем с таким бледным лицом, что казалось, будто он всю жизнь провел в подземелье, не видя солнца. Форменная ливрея висела на нем, словно на вешалке. Вдобавок от него исходил некий аромат, опровергающий беззастенчивое утверждение рекламодателя, будто водка – не пахнет.

Парень не разучился управлять лифтом и не мешкая вознес нас на десять этажей над уровнем моря. А выпустив нас из кабины, он постоял у открытой дверцы, чтобы убедиться, что мы действительно идем в названную квартиру и что хозяин ее рад нам.

В этом не было ни малейшего сомнения.

– Дорогой Бернард! – воскликнул Абель, тряся меня за плечи. – Моя милая Каролин! – Он отпустил меня и обнял мою сообщницу. – Я так рад, что вы наконец пришли! Как-никак половина двенадцатого. Я уже начал беспокоиться.

– Но я же сказал, между одиннадцатью и двенадцатью, Абель.

– Да, я знаю, Бернард, знаю! И все равно с пол-одиннадцатого то и дело поглядываю на часы. Что же вы стоите? Проходите, дорогие гости, располагайтесь. У меня сегодня масса вкусных вещей. Надеюсь, и выпить не откажетесь?

– Выпить – мы с удовольствием, – подала голос Каролин.

Абель задержался в передней, чтобы запереть дверь. Замок у него был фоксовский, проще говоря – большая задвижка. У меня у самого дома фоксовский замок, только более усовершенствованный: полутораметровая стальная перекладина, скользящая под углом сорок пять градусов между пазом в металлической пластине, вделанной в пол, и особым захватом на двери. У Абеля устройство попроще: тяжелый полуметровый болт на двери, задвигающийся в скобу на косяке, но и оно прекрасно предохраняет дверь от взлома, если, конечно, не таранить ее бревном, как это делали варвары. В одно из прежних посещений я заметил, что таким же манером запирается и другая дверь в квартире, ведущая на запасную лестницу и к грузовому лифту. Не думаю, чтобы многие жильцы прибегали к таким приспособлениям: обслуга в доме не дремала, – но у Абеля были на то свои причины.

Главная среди них – его занятие: скупка краденого. Да, да, он был барыгой, и, по всей вероятности, лучшим барыгой в Большом Нью-Йорке, если речь шла о перепродаже коллекций редких марок и монет. Он брал и хорошие ювелирные изделия, и произведения искусства, но особое удовольствие получал, приобретая марки и монеты.

Скупщик краденого – лакомый кусочек для вора. Казалось бы, должно быть наоборот: зачем уголовнику кусать руку, которая его кормит? Но наоборот не получается. У скупщика всегда есть что украсть – либо только что приобретенную ценную вещь, либо крупные суммы наличными, которые он держит при себе для проведения операций. Еще существеннее, что скупщик краденого не может заявить в полицию. Потому те из них, кого я знаю, живут, как правило, уединенно, в хорошо охраняемых домах, запираются на все запоры и на крайний случай имеют пару пистолетов.

У Абеля Крау была и другая, не зависимая от рода занятий причина заботиться о личной безопасности. Всю вторую мировую войну он провел в Дахау, причем не в качестве надзирателя. Лагерный опыт, как я понимаю, навсегда вселяет в человека дозу здорового душевного расстройства.

Из окна гостиной Абеля, обшитой дорогим темным деревом и заставленной книжными полками, открывается прекрасный вид на Риверсайдский парк, на Гудзон и на Нью-Джерси. Почти год назад, Четвертого июля, мы любовались отсюда праздничным фейерверком. Из приемника лилась классическая музыка, своеобразное звуковое сопровождение световым эффектам, устроенным компанией «Мейси». Мы смотрели, слушали и поглощали пирожные.

Примерно так же мы сидели сейчас. Мы с Каролин пили виски, а Абель – кофе со взбитыми сливками. По музыкальному каналу передавали струнный квартет Гайдна. Правда, на улице любоваться было нечем – разве что вереницей авто на авеню Западной стороны да бегунами, кружащими по парку. Не сомневаюсь, что некоторые были, как и я, в «пумах».

Когда Гайдна сменил Вивальди, Абель отставил пустую кружку и откинулся на спинку кресла, сложив на животе небольшие руки. У него только туловище посередине заплыло жирком, руки же были худые, и на лице не замечалось лишних складок. Толстый, как у Санта-Клауса, живот, выпиравший из синих габардиновых брюк, был следствием безграничного пристрастия Абеля к сладкому. Сам он утверждал, что начал полнеть лишь после войны.

– В лагере я только и думал, как бы поесть мяса и картофеля, – рассказывал он мне однажды. – Я бредил сосисками и филе, бредил поджаренной свининой и барашком на вертеле. А сам тем временем до того отощал, что кости торчали. Усох весь, как шкура, выложенная на солнце. Когда американцы освободили лагерь, они стали взвешивать заключенных. Говорят, что у большинства полных людей широкая кость. Наверное, так оно и есть. Но у меня-то кость узкая. Знаешь, насколько я потянул, Бернард? Всего на девяносто два фунта!