В конце концов мы все-таки выбрались из постели, слазили под душ, собрали наспех скинутую вчера одежду. Она заварила кофе, поджарила тосты, и мы молча сели завтракать.

Молчание было нехорошее, тягостное. Подручный Рэя Киршмана, Лорен, принялся бы колотить своей дубинкой по ладони, рассуждая о флюидах тревоги в воздухе, и это объяснение было бы не хуже любого другого. Мне и в самом деле чудилось что-то в наклоне ее головы и плотно сжатых губах, что-то неладное.

— В чем дело, Рут?

— Рут, — отозвалась она.

— Что?

— Есть такая пьеса «Милая Рут».

— Есть еще конфеты — «Малышка Рут».

— Что ты говорил вчера ночью, под конец, помнишь? «Рут, Рут, милая Рут!» И сегодня утром опять.

— А ты что говорила? «Еще, еще, сладкий, я кончаю!» Но я тебе об этом не говорю за завтраком! Если тебе не нравится твое имя, поменяй его, и точка.

— Мое мне нравится.

— Тогда в чем проблема?

— Ни в чем. Вот что, Берни, если ты будешь звать меня Рут, я буду звать тебя Роджер.

— Какой еще Роджер?

— Роджер Амитидж.

— А-а... — протянул я; потом глаза мои расширились, челюсть отвисла, и я сказал, уже увереннее: — Вот оно что... — Она кивнула. — Твое имя не Рут Хайтауэр.

— Увы, это так. — Она отвела глаза. — Понимаешь, ты назвал себя Роджером, но я знала, что это не настоящее твое имя, и подумала, что мы должны быть в равном положении. Когда выяснилось, кто ты, мне показалось, что легче оставаться Рут. А после просто не было удобного момента, чтобы сказать.

— До сегодняшнего утра не было?

— Если ты собираешься шептать мне на ухо всякие ласковые слова, то называй меня моим настоящим именем.

— Все понятно. Ну?

— Что «ну»?..

— Ну, и как тебя звать по-настоящему? Только не спеши, малышка. Чтобы оно хорошо звучало, когда его произнесешь хриплым шепотом.

— Это нехорошо с твоей стороны.

— Нехорошо? Меня держат за последнего болвана. Заставляют ворковать неизвестно с кем над твоим розовым ушком. И мне же говорят, что это нехорошо? — Я повернул ее лицо к себе. В уголках глаз были слезы. — Ну не надо, слышишь?

Она заморгала что есть силы, но слезы продолжали литься. Она вытерла их ладонью.

— Ну вот, все прошло.

— Факт, прошло.

— Меня зовут Элли.

— Это сокращенное от Элеоноры?

— Нет, от Элейн. Но все зовут меня Элли.

— Элли... а фамилия? Конечно, не Хайтауэр.

— Элли Кристофер.

— Хорошее имя!

— Спасибо.

— И подходит тебе, хотя, знаешь, Рут Хайтауэр тоже подходило. Впрочем, кто я такой, чтобы судить? Кристофер — это по мужу?

— Нет, после развода я взяла девичью фамилию.

— А как фамилия твоего бывшего мужа?

— Какая разница?..

— Наверное, никакой.

— Ты на меня не сердишься, Берни?

— Почему я должен на тебя сердиться?

— Ты не ответил на мой вопрос.

Я молча допил кофе и встал из-за стола.

— У нас обоих масса дел, — сказал я. — Мне нужно попасть к себе в квартиру.

— Не уверена, что это безопасно.

Я тоже не был уверен, но говорить об этом не хотелось. Полиция вряд ли держит квартиру под наблюдением, а сделав телефонный звонок, я узнаю, есть в данный момент кто-либо в ней или нет. Мне хотелось переодеться, и, кроме того, в голове созрела мысль, что хорошо бы иметь при себе денежный неприкосновенный запас. Обстоятельства складывались таким образом, что пять тысяч могли бы очень даже пригодиться.

— Да, масса дел, — продолжал я. — Тебе, наверное, тоже надо забежать домой — переодеться, освежиться, навести марафет. Ах, да, не забудь накормить кошек.

— Постараюсь.

— Еще надо убрать за ними — они ведь у тебя гадят? Потом вынести мусор. Словом, куча домашних дел, отнимающих массу времени.

— Берни...

— У тебя действительно есть кошки? Настоящие абиссинские? Их на самом деле зовут Эстер и Ксеркс?

— Эстер и Мордехай.

— Да, я еще многого о тебе не знаю, верно?

— Черта с два, много! И вообще не понимаю, чего ты раскипятился?

В сущности, я совсем не раскипятился, но все равно смотрел на нее хмуро.

— Что ты от меня хочешь в конце концов? Я всего лишь забежала к уехавшему знакомому полить цветы.

— Да, ты мне ничего не должна, это точно.

— Берни...

— Итак, встречаемся у «Чайлдса». Это на углу Восьмой и Пятьдесят восьмой, — сказал я. — Оттуда два шага до его гостиницы. Ты не раздумала?

— Нет, не раздумала. Я оденусь, как мы вчера договорились... У нас ведь все по-прежнему, Берни?

Я сделал вид, что не заметил последней фразы, и посмотрел на часы.

— Сейчас четверть одиннадцатого. Полагаю, двух часов на личные дела хватит. Добавим четверть часа на непредвиденные обстоятельства — это сколько получается? Так, жду тебя в ресторане в двенадцать тридцать. Тебя это устраивает?

— Вполне.

Я достал парик с кепкой, а она подошла, чтобы помочь. Мне хотелось все сделать самому, но я заставил себя стоять спокойно, пока она возилась с заколками.

— Если не приду к часу, значит, меня арестовали.

— Не смешно!

— В нашей жизни многое не смешно. Не забудь запереть как следует дверь. В городе полно взломщиков.

— Берни...

— Не спорь! На Манхэттене не улицы, а дикие джунгли.

— Берни...

— Что?

— Будь осторожен. Пожалуйста!..

— Я всегда осторожен, — сказал я и ушел.

Я сидел в такси и думал об Элли (которую я по-прежнему называл про себя Рут) и о том, почему я на нее взъелся. Ну, приврала немного — и что? Если подумать, она сильно рисковала, помогая совершенно незнакомому человеку, к тому же, по всей видимости, убийце, находящемуся в розыске. Полагаясь только на свое хваленое чутье, она подвергала себя опасности. Так стоит ли винить ее только за то, что она скрыла свое имя? Вполне разумная предосторожность. Если до меня дотянется цепкая рука закона, я по крайней мере не потащу ее за собой в яму. Не потащу именно потому, что не знаю, кто она такая. Потом ее завертели примитивные страсти, и вместе с ними заговорила совесть. Ей стало стыдно за обман. Тогда она сказала свое настоящее имя, и все встало на свои места.

Что же меня разозлило?

Прежде всего то, что я был откровенен с ней. Это было нечто новое. Какие бы отношения меня ни связывали с женщинами прежде, главный факт моей биографии я держал в строжайшей тайне. Женщина могла знать обо мне все: что я ем на завтрак, в чем ложусь спать, какое арахисовое масло предпочитаю — с орешками или без, чего ей ждать от меня в постели и так далее, и тому подобное. Но ни одна понятия не имела, чем я зарабатываю себе на жизнь. Если и спрашивали об этом, то я отвечал, что только что бросил работу и ищу новое место, что у меня есть частный источник дохода или что живу на инвестиции. Иногда, если очередное знакомство не обещало стать чем-то большим, нежели встречей двух суденышек в бурном ночном море, я придумывал себе какую-либо экзотическую профессию. В разное время я побывал художником-иллюстратором, нейрохирургом, композитором, продолжающим традиции классической музыки, преподавателем физики, биржевым маклером и инженером-строителем из Аризоны.

В любой из этих ролей я чувствовал себя превосходно. Я привык к мысли, что вынужден играть, потому что не могу им открыть, чем добываю себе хлеб насущный. Теперь меня одолевали сомнения. Чем больше я размышлял над своими прежними увлечениями, тем сильнее мне казалось, что некоторые мои бывшие дамы реагировали бы на мою профессию так же, как реагировала Элли. Как ни крути, воровство — это такое занятие, которое многие считают романтичным, несмотря на этические соображения. Впрочем, давно замечено, что у большинства женщин этические взгляды отличаются редкой гибкостью.

Я скрывал, чем занимаюсь, потому что мне нравилось быть скрытным. Потому что не хотел, чтобы мне лезли в душу.

Но с Рут... Да нет же, черт побери, ее зовут Элли, а не Рут, если только она опять не придумала себе имя, — так вот, с Элли все получилось иначе. У меня не было выбора. В результате она стала близкой к подлинному Бернарду Роденбарру, как никто другой, а он узнал, что значит близость с женщиной, когда не прячешь свое драгоценное "я".