Теперь остался едва ли не последний пароход – желтый, низенький буксир с огромными измятыми кожухами колес. Он подваливал не к конторке, а – около нее – прямо к мосткам, где не было людей. Кузьма Кузьмич повернул телегу по глубокому песку и рысью первый подъехал к мосткам, побежал по ним и отчаянно замахал руками.
– Эй, капитан, товарищ, – закричал он серенькому старорежимному старичку на мостике, – я эвакуирую жену и сестру командующего фронтом, дело пахнет для вас расстрелом, давайте-ка мне двоих из команды – перенести женщин на буксир…
Возбужденное лицо его и решительные слова подействовали. Через борт на мостки перелез голый по пояс, мрачный, грязный кочегар в изодранных штанах.
– Где они у вас?
– Товарищ, вам одному не справиться…
– Ну да…
Кочегар подошел к телеге, взглянул на лежащих женщин, указал на Анисью:
– Эта, что ли, жена командующего фронтом?
– Эта, эта самая… Если что с ней не в порядке будет, – ну, прямо, всем расстрел…
– Чего вы мне вкручиваете, это же наш кок Анисья, – спокойно сказал кочегар.
– Вы очумели, товарищ, какой там кок…
– Да ты на меня не кричи, чудак. – Он легко вынул Анисью из телеги, взвалил на плечо, подкинул ловчее. – Подсоби-ка – и эту, что ли, взять…
Захватил в охапку обеих женщин и пошел к буксиру, – доски гнулись под ним до самой воды.
Кузьма Кузьмич, очень довольный, тащил за ним мешок с хлебом и салом и сумку с медикаментами…
Утром третьего июля Степан Алексеевич, учитель гимназии, вытаскивал из подвальной кузни на дворик матрацы, подушки, кресла, обитые зеленым плюшем, стопки книг и рукописей. Выволок, шатаясь, огромную охапку пыльных штанов и сюртуков, юбок и шерстяных платьев, бросил все это на землю и раскрыл рот, вытирая рукавом ручьи пота. У него все было мокрое – желтые волосы и борода, парусиновые брюки и несвежая рубашка, прилипшая вместе с помочами к сутулым лопаткам.
Его матушка, сырая женщина в черном, сидя здесь же на венском стуле, слабо колотила палочкой ковер. Его параличная сестра, с выпуклым лбом и маленькой сплюснутой остальной частью лица, блаженно лежала в кресле на колесиках, в тени акации. Воробьи и те разинули клювы от жары.
– Мама, кажется, все, – сказал Степан Алексеевич, – я больше не могу! Господи, что бы я сейчас дал за кружку холодного пива!
– Степушка, у нас – ни капли воды, придется тебе, голубчик, взять ведро и сходить.
– Неужели, мама! Нельзя ли обойтись? Ах! Вот уж действительно проклятье!
Степан Алексеевич предался острому отчаянию: принести воды – значило спуститься на берег Волги, где еще лежали кучи пепла и обгорелых трупов, сожженных в квасных и лимонадных киосках, зайти по грудь в реку, где вода почище, зачерпнуть ведро и тащить его по щиколотку в песке в гору по такой адовой жаре…
– Нельзя ли кого-нибудь нанять, я бы, кажется, заплатил десять рублей за ведро. Свое сердце дороже, я думаю…
– Делай, как знаешь…
– Да, но ты, мама, предпочитаешь, чтобы я сам надрывался над этими ведрами…
Матушка не ответила, продолжая слабо ударять по ковру. Степан Алексеевич тяжело задышал, глядя на ее полное лицо со струйками пота.
– Где ведро? – тихо спросил он. – Где ваше ведро? – крикнул он таким неприятным голосом, что больная сестра под акацией проговорила умоляюще:
– Не надо, Степа…
– Нет, надо, надо! Буду вам носить воду, буду носить горшки! До конца жизни буду работать, как водовозная кляча! Черт с моим будущим, с моей карьерой, с моей диссертацией! Все кончено, разрушено!.. Вшивая пустыня, обгорелые трупы, кладбище!.. Никаким Деникиным ничего не восстановить!..
Он стал ломать мокрые от пота пальцы, как тогда, перед Дашей. Так или иначе он намеревался отвертеться от ведра воды. Неожиданно гулко ударил большой колокол на соборной колокольне, молчавший уже больше года. Ударил и поплыл над опустевшим городом торжественный звук, успокаивающий все волнения. Степан Алексеевич оборвал на полуслове, дергающееся худое лицо его вдруг успокоилось и даже стало глуповатым от улыбки.
– Степушка, – сказала мама, – надо тебе все-таки приодеться и сходить к обедне.
– Он неверующий, атеист, мама, – с тихой злобой сказала сестра из-под акации.
– Ну, что ж из этого, – по крайней мере покажется, и так уж нас считают за каких-то красных…
– Мама, о чем ты говоришь! – болезненно воскликнул Степан Алексеевич. – Только что мы освободились от большевистских прелестей, ты уже торопишься тащить меня в мещанское болото… Именно, именно! – оскалился он в сторону акации, где его сестра закрыла глаза, чтобы не слушать. – Кто считает меня за красного? Твои Шавердовы, Прейсы… Обыватели, ничтожества… Опуститься до них, – боже мой! Зачеркнуть тогда самого себя! Зачем было учиться, мыслить, мечтать! Я ненавижу большевиков не за то, что они загнали меня в подвал. И не за то, что увезли весь уголь с водопроводной станции… Нет, за то, что растаптывали мою внутреннюю свободу… Я желаю мыслить так, как велят моя совесть, мой гений. Я желаю читать те книги, которые меня вдохновляют… Но не желаю, слышите ли, не желаю читать Карла Маркса, будь он хоть тысячу раз прав… Я есть я!.. И совершенно так же, мамочка и сестрица, я не буду целовать руку вашему Деникину… По совершенно тем же соображениям…
Выговорив все это с сильнейшей жестикуляцией на сорокаградусном солнцепеке, Степан Алексеевич также совершенно непоследовательно вытащил из кучи одежды свой сюртук и брюки и спустился в подвал. Он появился через полчаса – одетый, в крахмальной сорочке, держа в руке форменную фуражку и трость. Никто на дворике больше не произнес ни одного слова. Он вышел на улицу и по теневой стороне зашагал к соборной площади.
Низенькие акации вокруг собора были серые от пыли, под ними сидели несколько оборванцев. Один – снизу вверх, прямо в глаза – с юмором взглянул на проходившего учителя гимназии.
– Ряд волшебных изменений чудного лица, – сказал он внятным баском.
За оградой стояла спешенная сотня казаков в защитных рубахах, да взвод юнкеров, в полной парадной форме, с катанками через плечо, с котелками и лопатками, лежал на выжженной траве… Около паперти расположилась кучка граждан. Степан Алексеевич увидел приодевшегося в вышитую косоворотку елейного галантерейщика Шавердова, с женой и двумя детьми; маленького, растрепанного, суетливого типографщика Прейса – выкреста, с женой и шестью детьми. Степан Алексеевич кивнул им небрежно и вошел в прохладный собор, – из-за форменного сюртука его беспрепятственно пропустили, даже кое-кто посторонился.
Хотя собор еще сохранял следы запустения (при большевиках в нем помещался продовольственный склад), стекла в огромных окнах были выбиты и на облупившихся стенах сохранились надписи: «Картошки 94 меш… Принял (неразборчиво)», но сияющий отсветом множества свечей золотой иконостас и дымок ладана, поднимающийся к куполу, и раскатывающиеся звероподобно под сводами возгласы дьякона, и бесстрастные детские голоса певчих – все это произвело на Степана Алексеевича смешанное впечатление: ему стало привычно торжественно, и так же привычно он испытал чувство приниженности, – торчавший независимо интеллигентский хвостик его сам собою поджался между ног.
Впереди стояло – лицом к алтарю – высокое начальство, диктаторы: десять генералов, низенькие и высокие, плотные и худые, в белоснежных кителях, с мягкими, широкими, золотыми и серебряными погонами. Каждый в согнутой левой руке держал фуражку, правой – при возгласах дьякона: «Господу помолимся…» – помазывал себя щепотью по груди. Впереди, отдельно на коврике, стоял генерал среднего роста, в просторной защитной куртке, в длинных брюках с лампасами; полуседые, зачесанные назад волосы его были как будто вытерты на затылке. Гораздо реже, чем другие генералы, он поднимал небольшую, полную, очень белую руку и крестился медленно, широко, плотно прикладывая щепоть к морщинам слегка откинутого лба.
Степан Алексеевич понял, что это – Деникин. Жадно разглядывая его, он все же не переставал – но уже совершенно бессознательно – усмехаться тонкими губами с едким скептицизмом. Один из офицеров, внимательно наблюдавший за ним, незаметно приблизился и стал рядом. Степан Алексеевич был поглощен противоречивыми переживаниями. Его особенно привлекала эта белая рука генерала Деникина. Кому незнакомы генеральские руки, их особенная медлительная вялость. Сколько ни старайся, руке особой важности не придашь, от этих тщетных попыток генеральская рука всегда смешна, – особенно когда начальник снисходительно свешивает ее вам для рукопожатия или когда он придает своим безмускульным сосискам значительность, сдавая карты или засовывая салфетку за шею. Все это так. Но белая рука Деникина хватала саму историю за горло, от ее движения армии устремлялись в кровавый бой…
