Русские пробивались все дальше. В начале августа они взяли Брест-Литовск и Ковно, а в боях следующей недели окружили группу армий «Север» в Курляндии. Незадолго до этого они подошли к Варшаве, где вспыхнуло восстание, организованное польским вооруженным подпольем. Гиммлер приказал подавить и разгромить его всеми средствами. Сделать это удалось с большими потерями для поляков. Дальше на юг линия фронта была отодвинута русскими почти до венгерской границы.

Бои в Северной Франции тоже принесли дальнейшие успехи противнику. Прорыв американцев у Авранша открывал перед ними всю Бретань. Гитлер приказал немедленно предпринять контрнаступление с востока на запад, от основания полуострова Котантен до побережья Бискайского залива – приказ, который никак не соответствовал положению в данном районе. Наступление захлебнулось ввиду превосходства противника в воздухе, противопоставить которому нам было нечего.

В первые дни августа мое здоровье катастрофически ухудшилось из-за пережитого сотрясения мозга. Усилились головные боли, чувствовал я себя отвратительно. Пришлось лечь в постель. Мне все-таки удалось побудить Кейтеля «одолжить» Гитлеру своего адъютанта по люфтваффе майора фон Шимонского. Фельдмаршал хотя и ругался, но пошел навстречу. Фюрер на эту замену согласился и предоставил мне покой. Я продолжал находиться в Ставке и лежал в своей комнате, поскольку нуждался в спокойной и уравновешенной обстановке, чтобы оправиться от ранения в голову 20 июля. Выздоровление длилось довольно долго, я с трудом смог подняться только в конце августа, и мне был необходим продолжительный отпуск для поправки.

Об этих трех неделях никакого хорошего воспоминания у меня не осталось. Сам Гитлер порой лишь с трудом держался на ногах, а то, что мне приходилось слышать от Амзберга и Шимонского, никак восстановлению моего здоровья не способствовало. Фюрер несколько раз посетил меня. Его заботил теперь новый план. Только что сформированными дивизиями и новыми соединениями истребителей он хотел предпринять на Западном фронте далеко идущее наступление. Я сразу спросил его, почему он не сосредоточивает все силы против русских, и получил ответ: их он сможет атаковать и позже, но это станет невозможным, если американцы окажутся в рейхе. Понять позицию Гитлера я не мог. И думаю, не было в Германии тогда никого, кто смог бы понять этот замысел фюрера. Все мы тогда уже думали:

«Первым делом дать ами{280} промаршировать в рейх, а русских как можно дольше удерживать вдали от старой германской имперской границы». Гитлер такой установки не одобрял. Он давал понять, что власти евреев и американцев боится больше, чем врасти большевиков.

Во время одного такого посещения меня Гитлером зашла речь о пригодности Геринга и эффективности его действий как главнокомандующего люфтваффе. Фюрер высказался в том смысле, что падения Геринга он не желает и пойти на это не может. Заслуги Геринга уникальны, и может случиться так, что тот ему еще понадобится. Гитлеру было ясно: с люфтваффе Геринг не справился, не в последнюю очередь из-за своей бездеятельности, а также и потому, что он, фюрер, слишком считался с ним как со «старым другом». Но переходя к последним событиям, Гитлер говорил: он знает, что Геринг – на его стороне. Он все еще испытывал к Герингу доверие. Я давал понять, что у меня на это другой взгляд. Но фюрер свою точку зрения насчет Геринга менять не хотел. Я молчал, ибо убедить Гитлера в обратном было невозможно. Он также говорил, что люфтваффе должна была бы иметь нового главнокомандующего, который относился бы к своей работе с душой. Там следовало бы сделать очень многое. Фактически в те недели существовало даже два начальника генерального штаба люфтваффе – Крайне, пользовавшийся доверием Геринга, и Коллер – заместитель Кортена.

Амзберг и Шимонский приходили ко мне почти ежедневно, информируя меня о происходящем. Почти каждый день они рассказывали о раздражении Гитлера в отношении люфтваффе. На фронтах вражеские войска неудержимо продвигались вперед.

В день моего отъезда – это было в конце августа – я доложил о своем событии Гитлеру. Он стоял в уже восстановленном бараке для обсуждения обстановки, в котором четыре недели назад взорвалась бомба. После покушения фюрер стал горбиться больше, чем прежде. У меня возникло впечатление, что он еще не здоров. Гитлер попрощался со мной очень дружески и напутствовал пожеланиями скорого выздоровления. О делах мы не говорили. Фюрер вручил мне специально учрежденный им для уцелевших при покушении особый Знак за ранение. От обычного он отличался тем, что стальной шлем и мечи были немного подвинуты вверх, чтобы было место для надписи: «20 июля 1944» и его росчерка на металле.

Ночным поездом я выехал в Берлин, а оттуда – сразу в имение родителей жены около Хальберштадта. В пути мне стало плохо. Только в середине сентября я смог на машине отправиться с женой на курорт Зальцбрунн в Силезии. За четыре недели, проведенные здесь, я довольно быстро поправился и хорошо отдохнул. Когда я находился в Ниенхагене, моя жена получила написанное фюрером от руки письмо с пожеланием мне быстрого выздоровления. Я был просто потрясен этим выражением высокий оценки, но прежде всего тем, что в тяжелых военных условиях он нашел время для такого письма, и счел это знаком доверия фюрера, налагающим на меня большие обязательства. Письмо Гитлера жена сожгла в конце войны, прежде чем американцы вошли в Ниенхаген.

Находясь в Зальцбрунне, я снова живо следил за военными событиями. Налеты на Берлин становились все сильнее; наш дом уцелел, но рядом стоящие были разбомблены или выгорели. Здесь же война мною почти не чувствовалась, не в последнюю очередь благодаря моим дружеским, еще с довоенных времен, отношениям с Карлом Ханке, тогдашним гауляйтером Бреслау, который заботился обо мне. Вместе с ним мы побывали на стройке новой Ставки фюрера. Здесь пока не было ничего, кроме фундамента. Я всегда считал ее постройку в этом месте совершенно излишней и теперь оказался прав: строительство было приостановлено.

Важнее всего в Зальцбрунне были для меня приезды замещавшего меня Шимонского. Каждый раз он привозил с собой кучу опасений, но обладал достаточным чувством юмора, чтобы преодолевать свои тревоги, несмотря на плохие вести. В Восточной Пруссии русский все ближе и ближе. Ставку фюрера вскоре придется эвакуировать. Противник ведет бои уже у Гольдапа, пробиваясь дальше на запад и в других пунктах. Я сказал Шимонскому, что, по моему мнению, неотъемлемую часть Ставки следует передислоцировать в Цоссен, около Берлина. Сам он был потрясен обстановкой в воздухе. Боеспособных авиационных соединений почти нет. Фактически люфтваффе боевых действий не ведет. Гидрогенизационные предприятия не работают, а заводы каучука сильно разрушены, так же как и шарикоподшипниковые. Это сказывается не только на выпуске продукции, но и на снабжении и пополнении войск. Американская авиация все сильнее сосредоточивается на разрушении ключевых отраслей промышленности. В общем и целом положение и на Востоке и на Западе – катастрофическое.

Шимонский рассказывал мне и о том плохом состоянии, в котором находится Гитлер. 26 сентября Гиммлер доложил фюреру о действиях Сопротивления еще в 1938-1939 гг., назвав при этом имена Канариса, Герделера, Остера{281}, Донаньи{282} и Бека. Из этого доклада явствовало, что даты начала кампании на Западе постоянно выдавались противнику. Дальнейшие расследования показали, что предпринимались сорвавшиеся попытки отстранить Гитлера от власти или убить его{283}. Эти сообщения вызвали у него катастрофическое ухудшение здоровья. В конце сентября у фюрера начались острые желудочные колики и судороги. Морелль поставил диагноз: это и другие заболевания вызваны его тяжелым душевным состоянием. Несколько дней ему пришлось бездеятельно пролежать в постели, и только в начале октября он вернулся к делам, однако поначалу очень медленно. Смерть Шмундта 1 октября от полученных при взрыве в «Волчьем логове» ранений тоже сыграла свою роль. Мне известно, что в последние месяцы Гитлер ни с кем не разговаривал столь доверительно, как с ним.