– Квартира должна быть приведена в порядок, – вмешалась в мои мысли тетя Эвелин. – Еще нужно будет заново выкрасить стены. И вообще, будет лучше, если ты здесь проведешь ремонт, и, таким образом, нам не придется делать эту работу. Еще ты должна заплатить нам за три следующих месяца.

– Але! Да прекратите же вы, в конце концов! – вмешалась Чарли. – Ваша племянница чуть не покончила жизнь самоубийством, а вы вместо того, чтобы радоваться, что она все еще жива...

– Да это все спектакль, – заявила железным голосом тетя Эвелин. – Она это все устроила, чтобы наконец-то оказаться в центре всеобщего внимания. Точно так же она совершенно сознательно расколотила мейсенский фарфор. Я знаю ее с самого рождения и хорошо представляю себе, на что она способна.

Мое терпение лопнуло.

– А дядя Корбмахер мое письмо читал? – спросила я. – Или Фолькер?

Тетя Эвелин запричитала:

– Мы приняли тебя здесь, у нас, ты счастливо жила здесь все эти годы. И вот благодарность!

– Нет. Я не обязана выказывать вам свою благодарность. Если Фолькер был внимательным на уроках биологии в школе, он наверняка уже задумывался о несоответствии цвета своих глаз. Может, он даже пытался его сменить.

– Ты хочешь своими лживыми, подлыми намеками разрушить счастливую семью, да? – Тетя Эвелин бросила на меня злобный взгляд.

Чарли, запихнув в чемодан все, что попалось ей под руку, замерла, выжидающе глядя на меня.

– Я не хочу разрушать счастливую семью, – сказала я. – Но я также не хочу ни платить за три месяца, ни делать здесь ремонт. И если ты будешь на этом настаивать, я непременно помогу дяде Корбмахеру разобраться с теорией наследственности. Или даже не ему, а тете Хульде.

– Это шантаж, – прошипела тетя Эвелин.

– Если бы я сказала, что ты каждый месяц должна мне отписывать по тысяче евро, вот тогда это был бы шантаж.

– Какая подлость! – возмутилась тетя Эвелин.

Чарли застегнула молнию на чемодане и подняла его с кровати:

– Остальное заберем завтра.

– Я бы поставила на дядю Фреда, – заявила я. – По цвету глаз он подходит идеально.

Тетя Эвелин ничего на это не ответила и стояла, проглотив язык.

Дорогая Бритта!

К сожалению, я вынуждена отклонить приглашение на встречу выпускников нашего класса: в следующую пятницу я умру от передозировки снотворного и поэтому не смогу прийти.

Несомненно, тебя жутко интересует, как сложилась моя жизнь, потому что, зная это, ты сможешь, как обычно, выпендриваться и казаться более важной персоной, чем ты есть на самом деле. Ну что ж, скрывать мне нечего!

Я не замужем, у меня нет жениха и уже несколько лет не было нормального секса. Я живу в съемной однокомнатной квартире, бросила свое обучение на факультете германистики в первый же семестр, со времен выпускного набрала ровно четыре с половиной килограмма. Все мои друзья и подруги счастливо женаты, и/или у них прелестные дети. Я езжу на «Ниссане-Микра», которому уже четырнадцать лет, у меня появилось четыре седых волоса, а по вечерам я больше всего люблю смотреть экранизации романов Джейн Остин [15] на DVD. Раз в неделю я хожу убираться к моей тете. Вот уже десять лет я пишу любовные романы для издательства «Аврора» под псевдонимами Джулиана Марк и Дайана Доллар, но, к сожалению, в настоящее время они больше не пользуются спросом. На данный момент мое финансовое положение и баланс моих средств составляют минус четыреста девяносто восемь евро двадцать девять центов. К тому же у меня депрессия с невротическим компонентом, и я ни разу в жизни не выигрывала «Фольксваген жук». Ну как, довольна?

И еще, это не я тогда макнула твою косу в клей и приклеила ее к спинке стула, хотя ты именно так сказала Роте, причем весьма убедительно. Мне тогда, несмотря на все клятвенные заверения в собственной невиновности, пришлось сто раз написать: «Немецкая девочка не должна завидовать красивым волосам другой девочки», а ты зловредно ухмылялась сквозь свои крокодиловы слезы. Как будто меня тогда хоть капельку могли впечатлить твои жиденькие волосы, больше всего напоминавшие мочалку! Все же я и сегодня не выдам того, кто сделал это, – я буду до самой смерти солидарна с ним!

Герри Талер,урожденная Лягушка с широкой пастью.

Внизу у пожарной лестницы сидел Иоанн-Павел на своей машинке и загораживал нам проход.

– Ге-а-ари? А правда то, что сказала моя мама?

– Нет, точно нет. Она все время мелет только всякий вздор, – произнесла Чарли. – Ну-ка, подвинься, Петрус. Это ведь не врата рая. – Чарли захихикала над собственной шуткой, но Иоанн- Павел и бровью не повел.

– Меня зовут Иоанн-Па-а-авел. А Петрусом зовут моего бра-а-ата. Ге-а-ари? А правда то, что сказала моя мама?

– Слушай, что ты завел волынку? Ты глухой, что ли? Нам нужно пройти!

– А что сказала твоя мама? – спросила я.

– Она сказала, что ты не любишь Христа.

– Но... я очень хорошо отношусь к Христу, – ответила я довольно резко.

– Да откати ты свою чертову машину в сторону, а не то я ноутбук уроню! – заорала Чарли. – Это твоей маме дорого обойдется!

– Но мама сказала, что ты очень расстроила Христа. – Иоанн-Павел стал медленно отъезжать. – Что ты такого сделала, что Христос расстроился?

– Я... я... Христос не расстроился, – запинаясь, проговорила я.

– Точно, – проговорила Чарли. – Он гораздо лучше переносит удары, чем ты думаешь. А еще он великодушный, в отличие от некоторых. Можешь так, и передать маме.

– А что ты сде-ела-ала? – не унимался: Иоанн-Павел.

В кухонном окне возникла Хилла.

– Иди завтракать, Иоанн-Павел, – сказала она, окинув меня холодным взглядом. Чарли она вовсе проигнорировала. – Ребенку трудно понять, что кто-то вот так запросто вдруг захочет выбросить эту прекрасную жизнь, которая была дарована ему Христом. Честно говоря, и нам, взрослым, это непонятно.

Я ощутила глубокую внутреннюю потребность защититься, вот только не знала, как это сделать.

– Моя жизнь не такая уж и прекрасная, – произнесла я. – Можно даже сказать, что она... Просто ужасная жизнь. Но я вовсе не виню в этом Христа.

– Свою жизнь ты получаешь из рук Господа, но что ты потом будешь с ней делать, за это уже ты сама отвечаешь, – сказала Хилла.

– Ну да, может быть. Процентов на пятьдесят.

Но тут Хилла уперла руки в боки:

– Ужасная? Ужасная? Ты называешь свою жизнь ужасной? Но ты ведь здорова, так? У тебя есть крыша над головой, и ты всегда сыта, или я в чем-то ошибаюсь? – воскликнула она с эмоциональностью, которой я от нее не ожидала: ее глаза сверкали, а взгляд был полон праведного гнева. – Ты хоть представляешь себе, скольким людям на планете действительно плохо? Сколько людей живет в странах, где война, голод и бедность? Сколько людей мечтают о том, чтобы быть здоровыми? Ты грешишь против Господа, когда отказываешься признать, как все у тебя хорошо.

Я закусила нижнюю губу.

– Если бы ты только знала, как ты мне действуешь на нервы! – воскликнула Чарли. – Ты, упертая религиозная фанатичка! Ты хоть представляешь себе, сколько денег твоим детям придется потратить на психоаналитиков, когда они вырастут? Вы расстраиваете Христа, когда ссоритесь. Вы расстраиваете Христа, когда шумите. Вы расстраиваете Христа, когда делаете пи-пи в штаны! Если уж тут кто-то и грешит против Господа, если тут кто-то богохульствует, так это ты! Только ты этого не замечаешь. Герри, пошли отсюда, пока она не начала окроплять нас святой водой.

В машине я заплакала.

– Хилла права, – всхлипывала я. – Если бы все, кому так же плохо, как мне, себя убивали, проблема перенаселенности планеты решилась бы в один миг.