А в тот первый вечер, когда, не доехав до ресторана, вернулись на виллу, они выбрались из машины Фрэнка почти с робостью, с опасением, что как только покинут ее крохотное пространство, что-то пропадет, и возникшее там чувство развеется, едва соприкоснется с воздухом.

Они неслышно, будто тайком, вошли в дом. Словно то, что их ожидало, не принадлежало им по праву, а было захвачено силой и обманом.

Фрэнк проклял это болезненное ощущение, и чувство неловкости, и человека, бывшего тому причиной.

Не оказалось ни еды, ни вина, обещанных Еленой.

А были только они. Внезапно они одни. А их одежды вдруг сделались слишком просторными и сами упали на пол. Они испытывали другой, давно забытый голод и иную жажду и стремились заполнить некую пустоту, только теперь осознав, сколь она велика.

Фрэнк опустил голову на подушку и закрыл глаза.

И перед его мысленным взором свободно поплыли воспоминания.

Дверь.

Лестница.

Постель.

Кожа Елены, единственная на всем белом свете, соприкасающаяся с его кожей и говорящая, наконец, на знакомом языке.

Глаза, такие прекрасные, омраченные тенью.

Взгляд и внезапный испуг, когда Фрэнк сжал ее в объятиях.

Ее голос, дыхание и прикосновение губ.

«Прошу тебя, не делай мне больно», умоляла она его.

Фрэнк почувствовал, что глаза его увлажняются от волнения. Он напрасно просил помощи у слов. Елена тоже не нашла ее. И только неистовство и нежность помогли им убедиться, сколь нуждаются они друг в друге. Он овладел ею со всей нежностью, на какую был способен, желая предстать хоть на миг подлинным богом, изменяющим ход вещей. И растворяясь в ней, обнаружил, что она способна дать ему силы стать этим богом и сама быть его богиней.

Они могли стереть если не воспоминания, то, по крайней мере, боль.

Воспоминания…

После Гарриет у него не было ни одной женщины. Как будто часть его существа вдруг атрофировалась, и оставались лишь жизненно необходимые функции, позволявшие ему пить, есть дышать и двигаться, подобно автомату из плоти и костей, а не из металла и проводов.

Смерть Гарриет объяснила ему, что не бывает любви по команде. Невозможно заставить себя никогда больше не любить. И самое главное – невозможно заставить себя полюбить снова. Для этого мало воли, пусть даже железной: тут требуется благословение случая, то есть совокупность вещей, которую до сих пор не объяснили до конца ни тысячи лет опыта, ни какие угодно рассуждения, ни поэзия, способные лишь признать ее существование.

Елена оказалась нежданным даром судьбы, негромким изумленным «Ах!», прозвучавшим в то время, когда его планета, уже сгоревшая и потухшая, по инерции вращалась вокруг солнца, сиявшего, казалось, лишь для других. С волнением обнаружил Фрэнк, что сквозь каменистую, выжженную землю пробивается вдруг чудесный росток. Но он еще не означал возвращения к жизни, а только чуть слышно нашептывал обещания, и ему еще предстояло взрасти при легком дуновении надежды, которая сама по себе не приносит счастья, а лишь пробуждает трепет.

– Спишь?

Голос Елены прозвучал неожиданно и отвлек Фрэнка от воспоминаний, висевших в его сознании подобно только что проявленным фотоснимкам. Он повернулся и увидел ее в свете ночника. Она смотрела на него, приподнявшись на локте и оперев голову на руку.

– Нет, не сплю.

Они потянулись друг к другу, и ее тело скользнуло в его объятия столь же естественно, как устремляется в русло реки вода, пробившись, наконец, сквозь каменные завалы, мешавшие ее течению. Фрэнк снова познал это чудо – прикосновение к ее коже. Она опустила голову ему на грудь и потянула носом.

– Ты хорошо пахнешь, Фрэнк Оттобре. И хорош собой.

– Конечно, хорош. Я – ответ простых смертных Джорджу Клуни.[69] Проблема в том, что никто не спрашивает…

Прильнув к его губам, она подтвердила, что собиралась спросить и претендовала на единственный ответ. И они снова занимались любовью, неспешно и чувственно, поскольку тела их еще не проснулись и желание, которое извлекло их из сна, было в этот момент скорее психологическим, нежели физическим.

Они забыли обо всем на свете, как заставляет забыть только любовь.

Потом, когда они вернулись в этот мир, им пришлось заплатить за свое путешествие. Они лежали, вытянувшись на постели, и смотрели в светлый потолок, отчетливо ощущая присутствие иных сущностей, будто витавших в желтоватом свете комнаты, и изгнать которые, просто закрыв глаза, было невозможно.

Фрэнк провел день в полицейском управлении, наблюдая за расследованием «дела Никто» и отмечая с каждым часом, что количество имеющихся улик стремится к нулю. Он старался обозначить какую-то деятельность, сосредоточиться, хотя мысленно пребывал совсем в других местах.

Мыслями он был с Никола Юло, отправившимся по следу, начертанному на такой тонкой бумаге, что сквозь нее легко читалась тревога, написанная на их лицах. Мысленно он был с Еленой, пребывавшей в подлом заточении, в этой издевательской и неприступной тюрьме, куда поместил ее столь же подлый тюремщик, – в доме с настежь открытыми всему миру дверями и окнами.

К вечеру он опять приехал в Босолей и, увидев ее возле сада, пережил то же чувство радостного облегчения, что и путешественник, добравшийся до цели своего паломничества после долгого и трудного перехода по пустыне.

За то время, которое Фрэнк провел с ней, Натан Паркер дважды звонил ей из Парижа. Сперва он хотел отойти в сторону, но Елена удержала его за руку столь властно, что Фрэнк удивился. Он следил за ее разговором из односложных реплик и в глазах ее видел неприкрытый страх, который, как он опасался, никогда не исчезнет.

Потом трубку взял Стюарт, и пока Елена говорила с сыном, лицо ее светилось. Фрэнк понял: все эти годы Стюарт был для нее якорем спасения, убежищем, тайным укрытием, где она могла писать письма, чтобы когда-нибудь передать их тому, кто может никогда и не прийти. Он понял также, что путь к ее сердцу неизбежно пролегает через сердце сына. Нельзя завладеть ею, не заполучив его. Фрэнк спрашивал себя с некоторой тревогой, сумеет ли сделать это.

Рука Елены тронула шрам на его теле, розовый на фоне слегка загорелой кожи. Елена почувствовала на ощупь, что это – другая кожа, появившаяся потом, будто часть какого-то панциря, который, как любой панцирь, способен защитить от жестоких ударов, но и невольно притупить нежное, ласковое прикосновение.

– Больно? – спросила она, осторожно прикасаясь к шраму.

– Теперь уже нет.

Они помолчали, и Фрэнк подумал, что в этот момент Елена притронулась не к его, а к их общему шраму.

Мы живы, Елена, мы раздавлены и похоронены, но живы. И снаружи слышно, как кто-то разгребает завал, чтобы вытащить нас из-под развалин. Поторопитесь, прошу вас, поторопитесь…

Елена улыбнулась, и в комнате засияло маленькое солнце. Она вдруг повернулась и забралась на Фрэнка, словно для того, чтобы упрочить свое личное завоевание. И слегка прикусила ему нос.

– Ты только представь, вот откушу тебе нос, и Джордж Клуни останется победителем!

Фрэнк взял ее лицо в ладони. Она попыталась помешать ему, и ее губы с легким чмоканьем оторвались от его носа. Фрэнк посмотрел на нее со всей нежностью, на какую только способен человек.

– Боюсь, что теперь, с носом или без него, мне будет очень трудно представить свою жизнь без тебя…

Тень промелькнула по лицу Елены. Ее серые глаза приобрели цвет высоколегированной стали «экскалибур». Она осторожно отвела его руки, высвободив свое лицо. Фрэнку нетрудно было представить, о чем она сейчас думала и что скрывалось за этим взглядом, и он попытался снять напряжение.

– Эй, что случилось? Не думаю, что я сказал что-то ужасное. Я ведь еще не просил тебя выйти за меня замуж…

Елена уткнулась ему в плечо. По ее голосу он понял, что их короткое безмятежное интермеццо окончено.