Но нас, конечно, не пригласят.

Топаз обняла меня, и мы побрели вниз. Идти было неудобно, я никак не могла приладиться к широкому шагу мачехи. У подножия насыпи она обернулась и, глядя на чернеющую в сумерках башню Вильмотт, бархатистым голосом произнесла:

— Правда, красиво?

Неужели после такого разговора ее действительно волнуют красоты пейзажа?

Кстати, однажды Топаз нарисовала башню: черная скалка на перевернутой зеленой форме для пудинга.

Свеча догорает. В гостиной все холоднее и холоднее; камин потух несколько часов назад, но писать в кухне рядом с Роуз выше моих сил! Не могу равнодушно на нее смотреть. Она точно крыса в западне — надеется на побег, а я знаю, что выхода нет. Конечно, крыс в западне я не видела, да и Роуз себя пленницей не считает… Ладно, сейчас не до придирок к метафорам.

Дверь приоткрылась, вошла Элоиза и ласково меня лизнула; очень мило с ее стороны, но мокро. Бррр! По коже побежали мурашки. Я поспешно вытираюсь. Теперь мне слышно, о чем говорят на кухне, даже лучше, чем хотелось бы. Отец взволнованно рассказывает, что американский критик обнаружил в романе подтексты, которых на самом деле нет, и возмущается наглой самонадеянностью литературоведов. Его явно греет мысль о предстоящей беседе с Саймоном Коттоном.

Роуз оживилась еще больше. Насвистывает! Скверно.

В гостиную заглянул Стивен, набросил на меня пальто. Оно пахнет лошадьми.

Неужели я сознательно наивна? Возможно. Наверное, и дневник мой наивен. Впредь буду придерживаться суровой прозы, без прикрас. Впрочем, с дневником покончено. Я исписала всю тетрадь, даже обе обложки с внутренней стороны, теперь пишу поверх текста; вряд ли эту мешанину удастся расшифровать.

Всего двадцать четыре часа назад Коттоны застали меня в ванне…

Топаз зовет пить какао.

Чудесный, умиротворяющий напиток! Сегодня не такой вкусный — на воде; молоко выпили Коттоны, чая ведь нет. Ладно, не беда, какао прекрасно в любом виде.

Нет, сердце кровью обливается: Роуз ведь решит, будто мы празднуем. Только нам с Топаз известно, что это поминальная трапеза.

У меня новая тетрадь! Такой красоты я еще не видела. Стоит целый шиллинг! На прошлой неделе мисс Марси ездила в Лондон, и Стивен попросил ее купить для меня подарок.

Я хотела писать роман — что-то вроде «Грозового перевала». Даже не собиралась вести дневник. А жизнь началась заново…

Сижу на насыпи Вильмотт.

Весна нагрянула как-то вдруг: на орехе еще сережки, а по холму, в молодой, искрящейся на солнце траве, уже россыпь маргариток. Неописуемая красота! Точно иллюстрация из детской книжки к рассказу о временах года. В саду распустились нарциссы, но из-за сохнущего белья, с насыпи их не видно; Топаз все развешивает и развешивает стираные вещи — и это тоже связано с приятными переменами…

Прислонясь спиной к башне, я тихо любуюсь ослепительно-белыми облаками; лицо обдувает ласковый, почти летний ветерок.

Минуло шесть недель с тех пор, как мы с Топаз стояли в сумерках на насыпи Вильмотт в печальнейший миг нашей жизни. Впрочем, потом стало еще хуже. Сначала терзались только я и мачеха. Чего нам стоило держаться, как ни в чем не бывало! Устав от притворства, мы ускользали из дома и часами прогуливались по окрестностям. Веселья Роуз хватило на десять дней, потом сестра заволновалась: почему ничего не происходит? Я уговорила ее подождать еще недельку, предположив, что Коттоны готовятся к приезду матери. Вскоре последовал удар: мисс Марси сообщила, что викарий заходил к братьям в гости, его хорошо приняли и пригласили на обед, как и многих других жителей Скоутни.

— Больше никого из Годсенда не позвали? — Вопрос вырвался сам собой: кроме нас, приглашать из Годсенда некого. Но я не успела этого сообразить.

— В следующий раз позовут вас, милые! — убежденно воскликнула учительница.

Роуз, резко поднявшись, вышла из кухни.

Ночью, уже в кровати, она вдруг сказала:

— Кассандра, спроси мисс Блоссом, почему все так обернулось.

Я растерялась: хорошо бы дать ей совет на будущее… но как это сделать, не открывая жестокой правды?

— Она не знает.

Лгать за манекен я не стала — мисс Блоссом никогда не кривит душой.

— Наверное, из-за нашей бедности, — с горечью вздохнула Роуз, усаживаясь на железной кровати (на этой неделе под балдахином спала я). — Я была с ними милой. Правда, я очень старалась!

Вот он, случай!

— Не слишком ли милой, золотко? — произнесла я голосом мисс Блоссом.

— Да нет же! — горячо возразила сестра. — Я была очаровательной, но… капризной, упрямой. Мужчины ведь такое любят?

— Милочка, будь естественной, — ответила мисс Блоссом, и я вновь заговорила своим голосом: — Роуз, они тебе действительно понравились?

— Не знаю… Сейчас точно не нравятся. Ладно, не хочу вспоминать.

Больше она о братьях и словом не обмолвилась.

К сожалению, мы не могли спокойно, открыто все обсудить, что только усугубляло царящее в доме уныние. Между мной и Роуз впервые пролегла пропасть. Стыдно признаться, но иногда мое искреннее сочувствие сменялось желанием дать сестре хорошего пинка. Проблему нужно либо решить, либо забыть, а она так не умеет — сложила руки и сидит дуется.

Топаз проявляла чудеса терпения. Или это не терпение, а подобие коровьей невозмутимости? Она ведь и к холоду невосприимчива. Отец когда-то сравнил ее кожу с плюшем — может, и чувства у нее плюшевые? Только в отношении отца у Топаз точно все серьезно. Три недели назад, заглянув в «буферное государство», я застала ее в слезах перед его портретом. (Он, правда, никогда не позирует — на полотне сплошные оранжевые треугольники.) Дрожащим голосом мачеха проговорила, что его разочарование куда важнее обманутых надежд Роуз: он так радовался встрече с Саймоном Коттоном, ему так хочется обсудить эссе американского критика!

— Он изменил мнение об эссе. Теперь ему кажется, будто в романе действительно есть подтекст, о котором пишет критик. Я была уверена, что… после всего… он взялся за новую книгу. И тайком заглянула в караульню, когда он ушел к викарию. Угадай, чем занимается твой отец? — всхлипнула она. — Составляет кроссворды!

Я осторожно предположила, что за них платят деньги.

— Да нет, это другие! — ответила Топаз. — Там бессмыслица. Да что с ним, Кассандра?

Я похолодела: может, отец и правда пьет годами? Нашел под замком потайной винный погреб. Или сам готовит алкогольное зелье. Есть ведь такая штука — древесный спирт. Я немедленно поделилась чудовищной догадкой с мачехой.

— Не плети ерунды! — поморщилась Топаз. — Если мужчина пьет, сразу видно. Нужно потерпеть. Просто он гений…

Умывшись, она переоделась в свой любимый наряд: заношенное донельзя итальянское платье кремового цвета и маленькую ярко-красную тюбетейку, — а затем ушла жарить картофельные лепешки. Близилось время чая.

Пока я рассматривала в саду полураспустившийся нарцисс, от викария вернулся отец.

— Есть новости? — поинтересовалась я, желая проявить дружелюбие.

— Разве лишь одна. Нас явно выделили, не пригласив в Скоутни. Насколько я понял, приглашения раздают направо и налево. — Он презрительно усмехнулся и со смущенной улыбкой быстро добавил: — Прости, деточка. Ты ведь догадываешься, в чем дело?

Я напряженно заглянула ему в глаза.

— Дело в аренде, — принялся объяснять отец. — Они изучили этот мелкий вопросец, я точно знаю: квартальный платеж в марте не пришел. Очень великодушно с их стороны… Лучшие из американцев всегда великодушны. Но связываться с нами они не желают.