Лукас открыл свой синий замшевый портфель.

— Даже две секунды — это много! Когда ты замечаешь, что по ошибке кладешь ключи в холодильник, как долго ты будешь продолжать, прежде чем остановишься? Нужно прийти после приличной пьянки, чтобы осознать такое лишь спустя десять секунд!

Лукас потянулся под стол за спортивной сумкой, в которой уже была какая-то одежда, пластиковый контейнер для пищи, бутылка минеральной воды и разнообразные мелочи. Он бросил в нее черный портсигар, который достал из портфеля, и стопку бумаг со стола.

— То есть… — пискнула Пинки.

— То есть твой ӧссеанин, вероятно, грешил на твою неопытность и убеждал тебя, что это произошло случайно, но если бы он действительно не хотел, то не позволил бы тебе находиться в этом состоянии так долго. Он прижал тебя намеренно.

— Но… почему?

— В связи с недостатком информации этого я уже сказать не могу,— заверил ее Лукас.— Это мог быть знак уважения. Могло быть оскорбление. Могло быть предостережение. Откуда мне знать? Но это точно не было случайностью.— Он не ждал, пока она найдет слова, и добавил: — В тени Аккӱтликса, во имя богоравного, на дне Невыразимого. Настало время тайны, Пинкертина. Точнее, ее разгадки. Мне нужно уехать.

Пинки подскочила.

— Что? Уехать? Сегодня?! Я думала, только во вторник!

— Сейчас. В ближайшие пять минут.

— А куда собственно…

— Это пока останется тайной.

— И как долго тебя не будет?

— Это тоже.— Лукас задумался.— Посмотри на это философски, Пинки. Есть разные уровни тайн. Есть вещи, о которых умолчали случайно, а есть и другие, о которых говорить нельзя. Пока не узнаешь, что они существуют, тебя это не беспокоит. Сейчас ты знаешь обо мне достаточно. София, например, понятия не имеет о моей болезни.

— Что?!

Лукас ласково сжал ее руки.

— Я не сказал ей. И не собираюсь говорить, пока этого можно избежать. Я успешно скрываю это ровно шесть месяцев, так что буду рад, если ты не станешь поднимать эту тему в возможном разговоре с ней.— Он помедлил.— Она наверняка будет искать меня повсюду. Я должен был прийти к ней завтра на обед. Скажи ей сразу, что мы исправим это на следующей неделе и придем вместе. Мне жаль, что ей придется зря ждать, но ни в коем случае не звони ей заранее.

Пинки охватила паника.

— Господи, почему ты мне ничего не сказал? Ты спокойно идешь кататься на лыжах и… и теперь болтаешь тут со мной вместо того, чтобы собираться и…

— Я уже все собрал,— заверил ее Лукас и застегнул сумку.— А ты как раз ничего не разобрала, так что схватить чемоданы и покинуть корабль — не проблема. Те вещи, которые ты достала, просто оставь здесь. Мы либо скоро вновь встретимся здесь, либо их тебе отдаст София, когда унаследует эту квартиру.

Увидев, что Пинки пребывает в шоке, Лукас улыбнулся ей.

— Ну же, не удивляйся. Никогда не знаешь, кто еще может слушать. Мне нужно уехать, а во вторник меня бы не пустили.— Он замялся.— В обычных обстоятельствах я просто отдал бы тебе ключи от дома, но, если ты останешься здесь, вероятность встретиться с ӧссеанами будет слишком высока. Они заберут у тебя ключи и станут рыться в моем столе. Чтобы остаться в безопасности, тебе необходимо по возможности находиться где-то, где нет меня.

— Чего они хотят от тебя? Они тебе…угрожали?

Лукас махнул рукой.

— Ӧссеане всегда угрожают. Это их национальный спорт. Людям не стоит воспринимать это в штыки.— Он ободряюще улыбнулся Пинки.— Зӱрёгал сядет мне на хвост, это правда. Он хотел от меня кое-что, а я собираюсь этого не делать, что его наверняка слегка разозлит. Но он тоже не хочет, чтобы о нем слишком много знали. Он не станет угрожать таким, как ты, тем, кто здесь ни при чем.

Он замялся:

— Однако…

— М?..

— Всегда лучше подготовиться к худшему варианту развития событий,— договорил Лукас.— Купи линзы. Не привлекай внимания. Если увидишь треугольник на лбу — беги. А если зӱрёгал все-таки доберется до тебя… забудь о том, что я говорил. Если он спросит тебя о твоей тайне, просто расскажи ему. Он все равно выпытает ее так или иначе. Если не будешь сопротивляться, он причинит меньше вреда. * * *

Лукас посадил Пинки в такси: трепетный поцелуй и усиленные взмахи руками. Едва закрылись двери, улыбка исчезла с его лица. Ощущение опасности было острым, будто за шиворот вылили ведро ледяной воды. Пинки, очевидно, ожидала, что он проводит ее, но, к сожалению, пришлось этого избежать. Речь шла не о лени, а об уверенности. Опасность грозит не ей, а ему.

«Итак. Пинки уехала, а мне остается доедать кашу, которую она заварила»,— мелькнуло в голове, пока он быстрым шагом отправился по улице прочь от своего дома. В ту же секунду он усмехнулся про себя над подобным унынием. Ведь ему нравилось доедать за Пинки.

Он мог лишь гадать, что его отец мог ей доверить: свиток, печать, золотой зуб или рецепт семейного пирога. Но даже если ограничиться ӧссенской письменностью, это вполне может быть вещь с бризантностью и разрушительностью атомной бомбы. Не беря во внимание подробностей, Лукас знал точно: у его отца была такая информация.

Он горько усмехнулся, когда из глубин памяти всплыло воспоминание. Тот визит, который Пинки нанесла к ним домой, порядочно подпортил ему жизнь; однако по прошествии стольких лет и будучи искренним, стоило признать, что показывать одноклассникам ӧссенские тексты было не лучшей идеей. И, господи прости, писать их на спине Греты! Некоторые выходки могли доставить его отцу серьезные проблемы — не только со стороны людей, но прежде всего, со стороны ӧссеан. Существовали различные уровни посвященности и различные меры святости. И, конечно, существовали запретные тексты и чистая ересь. Многое из этого никогда не должно было быть доступно землянам. Несколько лет назад, осознав наконец все связи, Лукас взял стопку свитков весьма деликатного содержания, унаследованных от отца,— особенно те, которые были связаны с так называемой ауригианской ересью,— и запер их в подходящем сейфе. Сказать, что Джайлз Хильдебрандт рисковал собственной шеей, заставляя Лукаса учить все это, было бы слишком слабо. Риски были куда страшнее, чем быстрая смерть.

В конце концов именно потому эпилог того визита Пинки был так страшен.

Пинкертинка ушла.

— Ты предал мое доверие, и последствия тебя не обрадуют,— сказал отец.

Ничего больше.

Лукас весь вечер сидит в маленьком зале — кроме него, там лишь голые стены, стол и пластиковая доска с двенадцатью разделами. Он пишет по памяти тексты с прошлой недели, покрывает изящными знаками одну дощечку за другой, и все это время в его голове крутится это замечание, противное, как камешек в ботинке. Заканчивает он поздно ночью, совершенно вымотанный, и всей душой мечтает лишь о кровати. Отец окидывает быстрым взглядом его труды. Обычно он указывает на ошибки, но сейчас лишь ухмыляется и бросает ему тряпку. Стереть результаты многочасового труда — всего десять секунд. Лукасу совершенно все равно, он хочет только спать.

— Мы еще не закончили,— говорит отец.— Иди в мой кабинет.

Лукас и сквозь океан времени четко представлял свою тогдашнюю свирепую решимость, подпитываемую страхом и гневом. Да, это он помнил хорошо: как только дело доходило до наказания, в нем никогда не возникало раскаяния или покорности, он чувствовал лишь невыносимую ярость. Отец, Зевс Громовержец, восседающий на неприступном кресле за крепостью стола. Под такой крепостью весьма неприятно стоять. И все же Лукас поднимает голову и смотрит отцу в глаза — так намного безопаснее, поскольку Лукас Хильдебрандт ненавидит, когда мямлят и отводят взгляд. Лучше бы заговорить первым, ведь он уже тогда осознаёт выгоды первого хода, однако все еще не знает, чего отец от него хочет и что именно ему известно. Или, лучше сказать — у него есть идеи, но ему не хочется верить, что Пинки действительно могла выдать все его отцу. Она не могла этого сделать! Она ведь не такая!