Мансур опустил ресницы.

– Твой сын хочет остаться с тобой, но он – воин и должен следовать долгу, – сурово произнес Джахангир-ага.

– Вы правы. Пусть продолжает поход.

– Мансур… – Джахангир-ага помедлил. – Ты всегда был хорошим воином, одним из лучших, кого я знал и взрастил как командир. Если ты не сможешь вернуться в строй, я добьюсь для тебя хорошей пенсии.

– Благодарю вас, ага. Именно об этом я хотел поговорить. Я янычар, и для меня невыносимо оставаться деревяшкой, бесполезным обрубком. Я не могу себя убить, это противоречит законам нашей веры. Прошу вас, прикажите воинам избавить меня от такого существования!

Джахангир-ага внимательно выслушал Мансура, после чего опустил руку ему на грудь. Мансуру почудилось, будто в глазах командира блеснули слезы.

– Я не сомневался в том, что твое решение будет именно таким. Нариман и Бехруз сказали, что если ты и выживешь, то останешься калекой.

Мансур закрыл глаза.

– Спасибо, ага. Позовите Мадину.

Командир янычар покачал головой.

– Хочешь сказать ей правду? Не советую. Я знаю женщин. Она начнет тебя уговаривать, станет просить, чтобы ты остался жить.

– Я не могу уйти с этого света, не простившись с ней.

Джахангир-ага вышел и позвал Мадину. Она вошла, и Мансур вмиг ощутил, как к нему возвращается яркий, полный красок мир. Жаль, что ему придется его покинуть!

Мадина опустилась на колени и взяла его руки в свои.

– Я решил не ждать и умереть прямо сейчас, – сказал Мансур. – Нам надо проститься.

В ее глазах вспыхнуло отчаяние и упрямство.

– Нет!

– Понимаешь ли ты, каково мне придется, если я не встану, если останусь лежать в этой хижине! Я буду ненавидеть себя, и ты тоже будешь ненавидеть меня! – С неожиданной яростью произнес они тихо добавил. – Позволь мне умереть.

Она горячо произнесла:

– Нет, Мансур! Не уходи. Я тебя люблю. Я люблю только тебя. Когда ты поправишься, мы уедем в Стамбул и поженимся. Поселимся в домике с цветущим садом, где живет Эмине-ханым. С нами будут наши сыновья. Я рожу еще детей. Нас ждут годы любви и счастья.

На мгновение его затопила волна внутреннего блаженства, какое способны породить только грезы, и он прошептал:

– Почему ты говоришь об этом сейчас?

– Потому что я поняла это только сейчас. – На губах Мансура появилась слабая улыбка.

– Ради того, чтобы это услышать, стоило упасть со скалы. Поверь, я не жалею о том, что случилось. Я жил только ради тебя, делал все для тебя, Мадина, хотя ты никогда не просила об этом.

– Теперь прошу, прошу о единственном: не сдавайся, не уходи! Останься со мной.

Мансур не отвечал. Ему казалось, будто вокруг колышется черно-красный раскаленный океан долгих страданий и неусыпной боли. Ему не хотелось погружаться в него, он желал вернуться к женщине с небесными глазами, женщине из своего предсмертного видения.

– То, о чем ты говоришь, слишком прекрасно, чтобы быть правдой, – наконец сказал Мансур.

– Лучше надеяться, что твоя жизнь все-таки станет чем-то прекрасным, чем бежать от нее.

– А если я никогда не смогу встать? – Спросил он Мадину.

– Ты встанешь. И даже если… О нет, только не покидай!

Женщина не выдержала и зашлась в судорожном плаче. Мансур представил, чего будет стоить для нее потерять и его, и сына, – ведь Ильяс отправляется на войну и неизвестно, вернется ли обратно. Он протянул ей руку, и их пальцы крепко сплелись: так врастают корни дерева в землю – с неутолимой жаждой жизни, какую вселил в них вездесущий и всеобъемлющий Бог.

– Не плачь, – обреченно произнес Мансур. – Я не стану просить янычар о том, чтобы они лишили меня жизни.

Мадина простилась с Ильясом. Женщина хотела сказать сыну, что не желает, чтобы он оделся в броню жестокости, чтобы в его душе было пусто и темно. Но не сказала, потому что не знала, каким надо быть на войне. Быть может, напротив – решительным и бездумным, с нерастраченной силой, напором и мощью, какие иногда порождают каменное сердце и свободная от угрызений совести душа.

Она обняла юношу – впервые с тех пор, как он перестал быть грудным младенцем, – и крепко прижала к себе. И он в свою очередь неловко обхватил ее руками. Позже Ильяс вошел в хижину и о чем-то поговорил с Мансуром.

Потом янычары ушли. Гюльджан поторопила их, сказав, что скоро выпадет обильный снег.

– Ложись, – сказала она Мадине. – И ты тоже, Хайдар. Я посижу возле Мансура. Я старуха, и мне все равно не спится.

Мадина проснулась среди ночи. В хижине спали все – и Мансур, и Хайдар, и Гюльджан. Она вышла на улицу.

Горизонт был черен из-за нависавших над ним тяжелых облаков, тогда как небо над головой запорошила звездная пыль.

Мадина понимала, что ей придется зимовать в этой хижине, в этом безмолвном краю. Возможно, судьба распорядится так, что она проведет здесь остаток жизни.

Мансуру удалось пережить ночь, и Гюльджан сказала, что лечение, скорее всего, будет успешным. Старуха старалась загружать Мадину работой – лишь бы та не печалилась и не ждала слишком быстрых перемен.

Днем Гюльджан отправила ее собирать хворост. Облака висели низко над землей, ветер сыпал в лицо легкий, мелкий снег. Мадина долго бродила по округе, пока не заметила женщину, которая шла, озираясь по сторонам и будто ища кого-то. Приглядевшись, она узнала свою сестру Асият. Немного помедлив, Мадина пошла навстречу.

Увидев ее, Асият обрадовалась, это было заметно, несмотря на то, что в ее глазах сохранялось неуверенное, пожалуй, даже затравленное выражение.

– Что тебе нужно? – Спросила Мадина.

– Я пришла просить о помощи.

Мадина вспомнила, как совсем недавно сама явилась к Гюльджан, и, усмехнувшись, произнесла ту же фразу:

– Ясно, не для того, чтобы помогать мне. – Потом спросила более мягко: – Что случилось?

Губы Асият задрожали.

– Они хотят убить Айтека, хотят отрубить ему голову!

– Кто «они»?

– Турки. Когда Айтек вернулся домой, он лег на кровать, лицом к стене, и больше не поворачивался, не разговаривал. Только сказал: «Сегодня я сломал и выбросил свое сердце как ненужную вещь». Потом пришли османские воины, велели ему подняться и забрали с собой. Я ходила к их командиру, но он меня не принял. Тогда я отправилась к старикам, и они сказали, что Айтек первым нарушил условия договора. Азиз и Шадин временно взяты под стражу. Остальные мужчины ропщут, но не берутся за оружие. – Асият вздохнула. – Я их понимаю. Завтра османы уйдут, а если прольется кровь, может погибнуть много безвинных людей.

Мадина замерла с охапкой хвороста в руках. Ее лицо побледнело, но в глазах плясали молнии.

– Что я могу сделать?

Асият тихо проговорила:

– Пойти и попросить за Айтека. Ты ведь любишь его, Мадина! – Женщина разжала руки, и охапка хвороста упала на землю.

– А если нет? Неужели ты не рада? Тебе не придется падать с высоты! Со скалы сбросили другого человека – и когда он разбился, я поняла, что есть что в этом мире, хотя предпочла бы навек оставаться в неведении и не платить такую жестокую цену!

Асият сдавленно произнесла:

– Я не прыгну. У меня дети, и мне есть, для кого жить. Я готова отдать тебе Айтека, только пусть он останется жив! – Ее глаза наполнились слезами. – Я сделаю все, что скажешь! Чего ты хочешь, Мадина?

– Чтобы ты перестала меня ненавидеть.

– В моем сердце нет ненависти. Только мольба, – тихо сказала Асият.

– Ладно, – ответила Мадина, – идем. В конце концов, Айтек мне не чужой, он не просто мой бывший жених, а отец моего старшего сына.

Асият резко повернулась к ней и посмотрела с недоверием и ужасом.

– Не воспринимай мои слова как месть, – жестко проговорила Мадина. – Если захочешь, Айтек никогда не узнает правды.

Пока они шли к аулу, Мадина рассказала сестре все. Только сейчас Асият, наконец, увидела, что перед ней стоит женщина, много страдавшая, но не сломленная, хватающаяся за последнюю спасительную надежду. Вспомнила, как они, завернувшись в овчины, говорили по душам в кромешной тьме своей девичьей комнаты, как клялись не расставаться и не забывать друг друга. И отчаянно расплакалась на груди у сестры, внезапно ощутив раскаяние, жгучую любовь и не менее горячую обиду на несправедливость судьбы.