В автобусе были и другие мужчины, и, когда он садился туда, они принялись свистеть и улюлюкать. Он улыбнулся, потому что подумал, что это какой-то ритуал при посадке.

— Будь сильным, — сказала ему мама, используя свою жесткую лексику, как из сериала «Коджак». — Не позволяй им садиться тебе на голову и никому не доверяй.

Один из охранников врезал дубинкой по решетке, отделявшей кабину водителя от заключенных, указал Джону на место сразу позади водителя и сказал:

— Садись.

Кондиционера в автобусе не было, езда была тряская. Всю дорогу Джон гремел своими цепями похлеще Джейкоба Марли. [15]Мысленно он играл в игры, в которые они с Джойс играли в машине по пути к морю, когда всей семьей ездили отдыхать во Флориду. Сколько встретится машин с номерами из их города? Сколько коров пасется на одной стороне дороги? Сколько на другой?

Когда они подъезжали к пригороду Саванны, мочевой пузырь у него так раздулся, что глаза слезились от боли. Инстинктивно он понимал, что остановок на отдых во время этой поездки не будет, и, пока автобус проезжал первые ворота тюрьмы, затем вторые, а потом и третьи, он уже сидел как на иголках.

Встав, он почувствовал острую боль в мочевом пузыре и был даже благодарен кандалам, которые могли быть оправданием того, почему он сжимает ноги. Охранник направился к первому зданию. Джон шел впереди, а все остальные заключенные, которые были выше него, следовали за ним. Один из них все время наступал Джону на пятки, и он пошел быстрее, а мочевой пузырь внутри уже криком кричал.

Их всех завели в открытую ванную комнату с рядом писсуаров. Очень медленно с каждого из мужчин сняли кандалы и наручники. Джон был смущен и ждал, чтобы кто-то другой сделал это первым. Когда он наконец решился, то почувствовал, что все смотрят только на него. Тюремная роба была сшита на взрослого человека, так что ширинка оказалась у него где-то на уровне колен. Из-за нервного стресса сначала он вообще не мог писать, но в конце концов ему все-таки удалось выпустить тонкую струйку мочи.

— Похож на маленькую венскую сосиску, — сказал мужчина позади него и уставился на пенис Джона. Когда Джон посмотрел на него, он улыбнулся, обнажив ряд кривых зубов. — У меня от одного его вида разгорается аппетит.

— Заткнись! — скомандовал один из охранников. На нашивке его униформы было написано «Эверетт», и он держал дубинку обеими руками, словно блокировал продвижение противника, как в американском футболе. — Всем снять одежду и выстроиться на черной линии.

Лицо Джона стало пунцовым. Из-за возраста во время суда его содержали в окружной тюрьме в изоляторе. Охранники там много раз обыскивали его, но так — никогда. За всю свою жизнь он никогда еще не стоял голым перед толпой незнакомых людей. Пока он расстегивал пуговицы на комбинезоне, руки его занемели; он старался не смотреть на других мужчин, хотя, конечно, все видел. Они были громадными — все как один. У них были тела взрослых мужчин, и волосы росли повсюду. Джон еще такой порослью не обзавелся. Он брил лицо где-то раз в неделю, да и то, скорее, принимая желаемое за действительное, чем по необходимости. Рядом с ними он выглядел как девочка, как перепуганная маленькая девочка.

Эверетт перешел к правилам внутреннего распорядка и начал перечислять, что им делать можно, а чего нельзя. Пока он говорил, второй охранник прошел за спиной у заключенных с фонариком, заставляя их наклоняться и раздвигать ягодицы для осмотра. Еще один служащий тюрьмы надел резиновые перчатки и пальцами залазил им в рот в поисках запрещенных вещей или оружия. Третий взял резиновый шланг и окатил их всех водой, а потом посыпал порошком от вшей.

Им всем выдали пару белых штанов и белую футболку. Джону досталась рубашка самого маленького размера, но в эти штаны мог бы поместиться целый слон. При ходьбе ему приходилось поддерживать их за пояс, тогда как во второй руке он держал подушку и постельное белье, наверху которого шатко балансировали выданные ему скудные туалетные принадлежности.

Он шел как в тумане, глядя прямо перед собой и стараясь сдержаться, чтобы его не вырвало.

— Шелли, — сказал Эверетт, и его дубинка уперлась в открытую дверь в камеру. — Тебе сюда.

Джон вошел в камеру. От унитаза из нержавейки, расположенного в углу, тянуло мочой и дерьмом. Вмонтированный в стену умывальник когда-то был белым, но с годами от ржавчины и известкового налета стал грязно-серым. Слева располагался стол, справа — две койки, одна над другой. Стоя посредине камеры и вытянув руки в стороны, можно было прикоснуться к противоположным стенкам. Лежавший на верхней койке парень, которому было на вид лет двадцать пять, повернулся, чтобы посмотреть на Джона, и улыбнулся.

— Ты снизу, — сказал он.

При этом он выразительно присвистнул, но Эверетт уже шел дальше, распределяя по камерам остальных заключенных.

— Зебра, — сказал парень, и Джон догадался, что его так зовут.

— Джон.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

Зебра улыбнулся. Зубы у него были черно-белые, в полосочку, как зебра.

— Нравится? — сказал он, указывая на свои зубы. — Можем и тебе такие сделать. Хочешь?

Джон покачал головой.

— Мама меня убьет.

Зебра расхохотался, и звук этот прозвучал в бетонном помещений шокирующе.

— Давай застилай свою постель, Джонни. Тебе нравится, когда тебя называют Джонни? — спросил он. — Так тебя называет мама?

— На самом деле нет, — ответил Джон. По крайней мере, с тех пор как он вырос.

— Ты будешь здесь в полном порядке, Джонни, — сказал Зебра и, протянув руку, с такой силой потрепал его по голове, что ему даже пришлось уклоняться.

Зебра хохотнул и доверительным тоном сказал:

— Я позабочусь о тебе, мальчик.

И он позаботился.

Каждую ночь после отбоя, как по часам, Зебра спускался на нижнюю койку и, уткнув Джона лицом в подушку, насиловал его с такой силой, что на следующий день, когда Джон садился на унитаз, у него шла кровь. Крики не останавливали Зебру, а только провоцировали долбить еще сильнее. К концу первой недели Джон едва мог стоять на ногах.

Зебра был сексуальным преступником, «хищником». Все в тюрьме знали это — от тюремных надзирателей и охранников до последних шестерок, приходивших убирать мусор. Первую неделю он придерживал Джона для себя, а потом начал отдавать другим заключенным, меняя его на сигареты и контрабанду. А через три недели Джон попал в тюремную больницу с раскромсанным задним проходом и глазами, которые опухли от постоянных слез и практически не открывались.

В этот момент состоялся первый из двух визитов Ричарда Шелли к сыну в тюрьму.

В больницу его проводил охранник по имени Эверетт, которого Джон не видел с первого дня заключения.

— Вот он, — сказал Эверетт Ричарду, отступая к стене, чтобы дать отцу немного пространства. — У вас есть десять минут.

Ричард стоял в ногах койки Джона. Он пристально смотрел на сына и долго ничего не говорил.

Джон тоже смотрел на него, чувствуя одновременно облегчение и стыд. Ему хотелось потянуться к отцу, сказать ему, что он любит его, что ему очень жаль, что он сделал все это, и что Ричард был прав, когда говорил, что Джон — ничтожество. Он не заслуживал того, что мог дать ему отец, но он очень хотел этого, он нуждался в этом так сильно, что сердце его горело огнем.

Ричард с видимым усилием заговорил:

— Тебе больно?

Джон мог только кивнуть в ответ.

— Это хорошо, — сказал отец, и в его голосе прозвучало удовлетворение свершившейся справедливостью. — Теперь ты знаешь, что чувствовала Мэри Элис.

25 октября 2005 года

Джону не хотелось думать о своей первой ночи в тюрьме, но память снова и снова прокручивала ее в голове, как навязчивый, кошмарный сон. Он лихорадочно вздрагивал, когда на работе кто-то всего лишь проходил мимо него. От любого резкого звука с улицы сердце подскакивало к горлу. Стоило ему наклониться за мочалкой в ведре, чтобы навести глянец на диски какого-нибудь седана или фургона, как старое воспоминание вновь захлестывало его.