И наконец, антропологи заметили, что вожди племен, как правило, и одаренные ораторы, и имеют много жен — прекрасный стимул для любого воображения, которое захочет представить себе, как языковые способности могли играть роль в дарвиновской теории. Я полагаю, что эволюционирующие люди жили в мире, где язык был вплетен в политические интриги, экономику, технологию, семейные отношения, секс и дружбу, а все это играет ключевые роли в индивидуальных репродуктивных успехах. Грамматика в стиле «моя — Тарзан, твоя — Джейн» была для них так же непригодна, как и для нас.

У шумихи, поднятой вокруг уникальности языка, есть много парадоксов. Один из них — это попытки людей облагородить животных, заставив их копировать человеческие формы общения. Второй — это усилия, которые были приложены, чтобы обрисовать язык как врожденный, сложно организованный и полезный, но не являющийся продуктом той единственной силы в природе, которая порождает врожденное, сложное и полезное. Почему язык должен считаться счастливым лотерейным билетом? Он позволил людям распространиться по планете и совершить на ней большие изменения, но разве это более необычно и удивительно, чем острова, построенные кораллами; ландшафт, сформированный червями, создавшими почву, или первая порция «кислорода-разрушителя», вызывающего окисление (коррозию), которая была выпущена в атмосферу фотосинтезирующей бактерией, — экологическая катастрофа своего времени? Почему разговаривающие люди должны быть необычнее, чем слоны, пингвины, бобры, верблюды, гремучие змеи, колибри, электрические скаты, мимикрирующие под листву насекомые, венерина мухоловка, гигантские секвойи, летучие мыши с эхолокатором или глубоководные рыбы с органами свечения (хроматофорами), расположенными на голове? Некоторые из этих животных имеют свойства, уникальные для их биологического вида, другие — нет, и это зависит от причины, по которой их родственники вымерли. Дарвин делал акцент на то, что генеалогически все живые существа связаны, но эволюция — это наследственность с изменчивостью, и естественный отбор формировал исходный материал тел и мозга так, чтобы приспособить их к различным бесчисленным нишам. Для Дарвина «великолепие жизни с этой точки зрения таково»: «пока эта планета вращается, подчиняясь незыблемым законам гравитации, то начиная с этой простой точки эволюционируют и будут эволюционировать бесконечные формы жизни, самые прекрасные и удивительные».

Представьте себе, что вы смотрите документальный фильм о дикой природе. Экран показывает обычные роскошные виды: животных в их естественных местах обитания. Но голос за кадром сообщает вызывающие беспокойство факты. Дельфины плавают не тем стилем. Белоголовые воробьиные овсянки безответственно понижают качество своего чириканья. Гнезда синиц не так сконструированы, панды держат бамбук не в той лапе, песня горбатого кита содержит несколько всем известных ошибок, а крики обезьян уже на протяжении нескольких сотен лет находятся в состоянии хаоса и деградации. Вы наверняка отреагируете на это так: «Что, черт возьми, это за „ошибки в песне горбатого кита“? Разве песня горбатого кита это не все что угодно, что захочется спеть горбатому киту? И, как бы там ни было, кто этот комментатор?»

Но люди считают, что такое же заявление о человеческом языке не просто исполнено глубокого значения, но еще и повод для тревоги. Джонни не может составить грамматически правильное предложение. Образовательные стандарты падают, а поп-культура насаждает непроизносимый бредовый жаргон серфингистов, диск-жокеев и «девушек из Долины»[131], и мы превращаемся в безграмотную нацию — неправильно употребляем hopefully ‘авось’, путаем lie ‘ложиться’ и lay ‘лежать’, считаем, что слово data ‘данные’ стоит в единственном числе и позволяем нашим причастиям быть обособленными. Английский язык будет постепенно приходить в упадок, пока мы не вернемся к основам и не начнем вновь уважать наш язык.

Конечно, для лингвиста или психолингвиста язык не похож на песню горбатого кита. Определить, является ли конструкция «грамматически правильной», можно, найдя людей, которые говорят на этом языке, и спросив их. Поэтому, когда людей обвиняют в том, что они говорят «грамматически неправильно» на своем собственном языке или нарушают «правило», это значит, что в воздухе должно носиться какое-то другое чувство «грамматической правильности» и «правил». На самом деле, извращенная вера в то, что люди не знают своего собственного языка — это помеха при проведении лингвистического исследования. Вопрос лингвиста информанту о том, какую форму он употребляет в речи (скажем, sneaked или snuck), часто будет отброшен назад бесхитростным встречным вопросом: «Нет, лучше я не буду и пытаться; а как правильно?»

Лучше мне в этой главе разрешить для вас это противоречие. Вспомните о журналистке Эрме Бомбек, не верившей в саму гипотезу существования грамматического гена, потому что в классе ее мужа-учителя было тридцать семь учеников, считавших, что bummer ‘отстой’ — это предложение. И вы тоже можете недоумевать: если язык так же инстинктивен, как плетение паутины, если каждый трехлетний ребенок — это грамматический гений, если строение синтаксиса закодировано в наших ДНК и заложено в наш мозг, то почему с английским языком творится неизвестно что? Почему среднестатистический американец кажется идиотом, несущим какую-то тарабарщину каждый раз, когда он открывает рот или касается пером бумаги?

Противоречие начинается с того факта, что слова «правило», «грамматически правильный» и «грамматически неправильный» имеют совершенно разные значения для ученого и для непрофессионала. Те правила, которые люди учат (или, скорее, так и не выучивают) в школе, называются прескриптивными правилами, предписывающими, как «следует» говорить. Ученые, изучающие язык, предлагают дескриптивные правила, описывающие, как люди в действительности говорят. Это совершенно разные вещи, и у ученых есть веская причина сосредоточить внимание на дескриптивных правилах.

Для ученого фундаментальный факт о человеческом языке — это полная невероятность его существования. Большинство объектов во вселенной: озера, камни, деревья, черви, коровы, машины — не разговаривают. Даже для людей звуки их языка — это бесконечно малая часть тех звуков, которые в состоянии издать человеческий рот. Я могу создать комбинацию слов, объясняющую, как занимаются любовью осьминоги или как удалить вишневые потеки с платья; переорганизовать слова, даже самым незначительным образом, и результатом станет предложение с другим значением или, скорее всего, словесный винегрет. Как нам нужно расценивать это чудо? Что потребуется, чтобы создать устройство, которое бы дублировало человеческий язык?

Очевидно, нужно заложить в него некоторые правила, но какие? Прескриптивные правила? Представьте себе говорящий механизм, сконструированный так, чтобы подчиняться правилам типа: «Не расщепляй инфинитивы» или «Не начинай предложение с because ‘потому что’». Этот механизм не заработает никогда. На самом деле, у нас уже есть механизмы, которые не расщепляют инфинитивы, они называются отвертками, водопроводными кранами, кофейными автоматами и т.д. Прежде всего, прескриптивные правила бесполезны без гораздо более фундаментальных правил, создающих предложения и расписывающих словарную статью для слова because, — это правила, описанные в главах 4 и 5. Такие правила никогда не упоминаются в пособиях по стилистике или школьных учебниках, потому что авторы справедливо предполагают, что каждый, кто способен прочитать руководство, уже должен их знать. Никому, даже «девушке из Долины», не нужно запрещать говорить Apples the eat boy ‘Яблоки есть мальчик’, или The child seems sleeping ‘Ребенок, кажется, во сне’, или Who did you meet John and ‘Кого ты встретила Джона и?’ или любые другие математически возможные комбинации слов из миллионов и триллионов возможных. Поэтому, когда ученый рассматривает весь высоко технологичный ментальный механизм, необходимый для организации слов в простые предложения, то прескриптивные правила, в лучшем случае, незначительные маленькие украшеньица. Сам факт, что их нужно заучивать, показывает, что они чужды естественной работе языковой системы. Можно предпочесть верно следовать прескриптивным правилам, но они имеют не больше отношения к человеческому языку, чем критерий для оценки кошек на выставке — к биологии млекопитающих.