— Что ж, — допивая чай, согласился отец Николай, — раз уж нельзя, так нельзя. Я, простите, поначалу неправильно понял ситуацию. Думал, дело-то небольшое, можно и местными силами решить. Ну ладно, — поднялся он. — Спасибо за угощение, но пора и честь знать. Вы уж, Алексей Юрьевич, на меня не обижайтесь, я, кажется, много лишнего сказал. А впрочем, может, оно и не зря. Всего доброго вам. Если когда ещё появитесь в наших краях, заходите. Буду рад с вами повидаться.
Он аккуратно отодвинул стул и как-то вдруг сразу оказался возле двери. Плавным движением — как, должно быть, заходя в алтарь на службе, толкнул её. Оттуда, из полынной тьмы, дохнуло вдруг на долю секунды ледяным звёздным ветром — и высокая фигура священника растворилась в этой черноте.
— Доброй ночи, батюшка! — запоздало крикнул я вслед. Ещё спустя полминуты мне пришло в голову, что я забыл взять у него благословение. Точно я не православный человек, а ковбой с дикого Запада.
Распахнув дверь, я кинулся было вслед, но куда там! Плотная тьма заволокла пространство, пяток подслеповатых фонарей, кое-где разбросанных вдоль Старопетровской, лишь подсвечивал торжество сгустившейся ночи, залитое чёрной водой небо лишь далеко у горизонта имело синеватый отсвет — как воспоминание о растаявшем закате.
Да, я и сейчас мог выбежать на улицу, и вжиться в эту темень, и непонятно чем уловив слабеющий звук шагов, нагнать отца Николая, но толку? Смешно бы я выглядел, испрашивая благословение на пустынной, наполненной саранчиным треском улице. Ещё напугал бы батюшку до полусмерти. А может, мне хотелось сказать ему что-то? Если бы я знал, что!
Я вернулся в дом, и домыл оставшуюся после нашего чаепития посуду. Хотя что там было домывать?
Теперь вот и отец Николай. Старик, мальчишка, священник. И все они глядят на меня строгими глазами, и требуют абсолютно невозможного. Точно я не рядовой исполнитель, а по крайней мере начальник следственной части. Имею власть распять его и власть отпустить его. Ничего себе аналогии в голову лезут! А даже если бы и мог, что бы это изменило?
Легко было отцу Николаю рассуждать о ненужности Управления, но я-то знал, как быстро превращается милосердие таких вот, как он, в попустительство врагу. Ему не приходилось глядеть в мутные, залитые ненавистью глаза Рыцарей и Адептов. А ведь половину этих несчастных, если не больше, можно было в своё время спасти. Если бы их не жалели простенькой, неумелой жалостью бабки, что кладёт горячую грелку на больной живот внучонка. А у того — перитонит. Если бы не жонглировали словом «свобода» те, кто до настоящей свободы не дорос. Что лучше — годы спецмонастыря или адская вечность?
А ведь оставь я Мишку на свободе, именно ею бы дело и кончилось. Смешно мне было слушать отца Николая, все эти его «взять на поруки» да «наблюдать за развитием мальчика». Опытному оккультисту достаточно было бы недели, чтобы пролезть сквозь все приходские заслоны. Интересно, а про внушение на расстоянии батюшка что-либо слышал? А знает ли он, что Адепты, к примеру, могут менять внешность? Что под видом доброй тётки из прихода в дом Званцевых мог просочиться кое-кто совсем иной? Что в сознание мальчишки можно внедриться через ту же непутёвую его мамашу, через школьных приятелей или учителей. Их батюшка, надо полагать, тоже способен контролировать?
И пусть идёт всё как идёт. В конце концов, Промысел о Мишке, наверное, в том и заключается — проведя через мытарства спецмонастыря, спасти его пока ещё чистую душу. Да и что такого в монастыре, чего нельзя было бы выдержать? Ладно, я понимаю, что это — колония строгого режима. Но даже предполагая худшее, всё равно. Ну, положим, пацанов там лупят. У нас в интернате тоже ведь был такой Виктор Андреевич, подзатыльники только так раздавал, а если что серьёзнее — уводил в спортзал и там, говорят, сложенным вдвое телефонным проводом… Серёжке однажды досталось, когда он по карнизу пятого этажа прогуляться решил. Они с Пашкой Смагиным поспорили. Кажется, на блок сигарет. Но ведь жили тем не менее, да и Андреича вскоре с работы вышибли. Едва только Григорий Николаевич директорским замом стал, сразу треть персонала — на улицу, без выходного пособия. И ведь было за что, ещё как было.
Но это интернат, а спецмонастырь — заведение совсем иное. Там без строгости просто нельзя — ребятишки-то необычные, кто телепает, кто ясновидит, а кто уже и колдует по-настоящему. Лишь только с ними ослабь — попросту разбегутся, и никакая колючая проволока не удержит. А то и хуже — устроят там, под монастырской крышей, семинар по обмену опытом. Чтоб творить им совместное зло потом. Конечно, лучше бы своими глазами увидеть, но это необязательно — сейчас в моей памяти всплыли рассказы того же Толика Зайцева, он в таком вот монастыре полтора года пахал в роте внешней охраны. У них, говорил он, порядок закручен железный, если что не так — сразу в карцер, а там, наверное, и секут. Хотя официально телесных наказаний, конечно же, нет.
Значит, это ждёт и Мишку? Полуосвещённый подвал, и опрокинутый лицом вниз, он обхватит руками узенький топчан, и вздрогнут острые лопатки на загорелой спине, а какой-нибудь мордоворот-сверхсрочник — щёки со спины видать — не спеша выбирает из латунного ведра длинные гибкие прутья.
Картинка столь ясно нарисовалась у меня перед глазами, что я даже головой мотнул, отгоняя мерзкое видение.
И всё же это меньшее зло… Батюшка ведь как недавно сформулировал: выбрали меньшее зло, и остались с ним, со злом. А Господь совсем в другом, получается, месте.
Я взглянул туда, в другое место — на полочку с иконами. Лик Спаса-Вседержителя смотрел на меня из медно-жёлтой позолоты оклада, а мне почему-то неловко было отвечать ему взглядом. Словно сомнениями своими я надорвал связывающую нас невидимую ниточку. И лишь горячей молитвой можно всё исправить. В конце концов, не зря же мне ещё и Григорий Николаевич в интернатские времена говорил — если не знаешь, как быть, помолись от сердца, искренне, а после заметь, что первое в голову придёт. Это и будет Божий ответ.
Сейчас только Божий ответ и мог вытянуть меня из жадно всасывающей воронки. А та открылась незаметно, и я только сейчас понял, что барахтаюсь среди невидимых, но от того лишь более плотных волн, и неумолимая сила тяготения тащит меня вниз, на чёрное илистое дно, где безнадёжность и безумие. Всё, что казалось мне широкой палубой, обернулось наспех сколоченным плотиком, и конечно, первая же волна разнесла его по брёвнышкам. Я мог сколько угодно убеждать себя, что поступаю правильно, а даже если и не так — откуда мне знать Божий замысел об этом мальчишке, а к тому же я давал присягу, целовал крест — и значит, долой сомнения.
Но чем больше я накручивал себя, тем яснее проступала откуда-то из, казалось бы, наглухо запертых уголков души уверенность — на самом деле всё совсем не так, я простонапросто причусь за частокол привычных доводов. От чего же я прячусь? От Божьего взгляда или от самого себя? Кто прав — я, ночными засадами, ужасом «музыкальных шкатулок» и прочей дрянью оплативший свою правоту, или вот этот здешний батюшка, имеющий дело лишь с мелкими грешками населения, наверняка и в глаза не видавший настоящего сатаниста? Все его аргументы разбить было несложно, недаром в Училище столько часов выделялось на теоретические дисциплины, едва ли не в семинарском объёме.
И однако чем дольше мы спорили, тем больше хотелось мне оказаться неправым, и отбивать батюшкины доводы было неприятно. Саднило в душе как в начале весны, когда встретился мне на улице собственной персоной Василий Андреевич Голошубов. Точно шагнул в реальность из тех снов, что донимали после расставания с Валькой.
Я поначалу его и не узнал — Вася основательно заплыл жирком, и это, как ни странно, прибавило ему солидности, некогда сальные патлы были теперь тщательно обихожены, завиты рукой знающего толк парикмахера. Тёмно-бурая кожаная куртка гляделась на нём очень к месту — как и охвативнее палец пузатенькое золотое кольцо с поблёскивающим камешком. Стекляшка, — решил я тогда. И ошибся.
