Одиннадцать ребят, затаив дыхание, следили за этой сценой, еще более волнующей оттого, что под окнами грохотали трамваи, машины и грузовики; под этот аккомпанемент она плюнула в лицо юной учительнице, и, несмотря на подступавший со всех сторон грохот, в классе воцарилась такая тишина, что все ученики слышали звук плевка, но ни один из них не шелохнулся.

Плевок угодил синьорине Крешензаги в лоб, прямо над переносицей; мгновение она смотрела на женщину в больших темных очках и лишь потом закрыла лицо рукой, не издав ни звука, поскольку была так оглушена этим неожиданным выпадом, что потеряла дар речи.

– Это тебе, паскуда, за твои доносы! – прошипела Маризелла, как разъяренная кошка.

Наконец-то она смогла дать выход своей ярости, своему одиночеству; с тех пор как умер Франконе, она только и думала, против кого эту ярость направить, и очень скоро нашла объект – молодую учительницу; а та даже не поняла ее слов, потому что никому зла не желала, она только сообщила полиции, что ее ученик Этторе Доменичи, внешне распущенный, но по сути хороший, добрый (излюбленная лексика спасителей юных заблудших душ), уже давно не ходит в школу; полиция же дала ход заявлению о непримерном поведении ученика и быстро обнаружила, что ученик вместо того, чтобы посещать школу, ездит в Швейцарию, контрабандно перевозит опиум и помогает своему сердобольному отчиму по кличке Франконе и своей любящей матери, занимающейся самой древней профессией, его сбывать. Полиция, надо заметить, не любит, когда малолетние интересуются наркотиками, и потому тут же замела заботливых родителей, хотя молодая учительница и не думала на них доносить, она только просила вернуть ученика в школу и вовсе не хотела, чтобы от этого кто-нибудь пострадал.

– Синьорина! Что вы делаете?! – Утершись рукавом, юная Матильда Крешензаги сумела наконец обрести достоинство. – Вы не должны так вести себя при детях!

Единственной ее заботой в тот момент были дети, а дети стояли за столами (они поднялись на ноги, как только Маризелла плюнула в лицо учительнице) и молчали, готовые в любой момент выйти на сцену.

Этторино предупредил их, что мать придет в школу устраивать разнос учительнице, которая донесла на нее и отчима в полицию, из-за чего потом отчим умер в тюремном лазарете. С помощью матери ему удалось настропалить дружков: на смерть отчима Этторино им было глубоко наплевать, но все дружно возненавидели училку-доносчицу и были очень довольны, когда ей плюнули в лицо.

– Заткнись, дура, сука! – Маризелла снова плюнула и вслед за этим левой рукой схватила учительницу за волосы, а правой со всей силы ударила по лицу – не раскрытой ладонью, а кулаком.

И тут Матильда Крешензаги поняла, что дело пахнет не просто скандалом, что эта женщина собирается ее уничтожить. За черными очками она не видела глаз, но ощущала клокочущую в той, другой жажду мести, крови. И у нее вырвался крик.

Вернее, не успел вырваться, потому что Маризелла сдернула с шеи шарф и заткнула не только крик, но и дыхание. Левой рукой она все еще держала ее за волосы, а правой молотила по лицу, по голове, по шее и в то же время приглушенно (чтобы не слышали сторожа) изрыгала в адрес ненавистной учительницы всякие грязные слова, больше походившие ей, старой прожженной шлюхе, чем юной и чистой Матильде Крешензаги.

Веро Верини, двадцатилетний ученик-перестарок, хорошо известный в полиции как сексуальный маньяк, сын уголовника, сам три года отсидевший в колонии, беззвучно засмеялся при виде этого насилия; у него возникло такое чувство, будто он тигр, изготовившийся к прыжку; молодая учительница мычала и слабо отбивалась от разъяренной хищницы, которую подхлестывала не только ненависть, но и наркотики, – эта сцена так возбуждала его, словно он сам совершал насилие; потом он задрожал и глухо вскрикнул в пароксизме наслаждения, увидев, как мать Этторино, продолжая осыпать учительницу тумаками и пинками, сорвала с нее темную кофточку, лифчик, стянула юбку; тут на помощь подоспел и сынок, содрав пояс и трусики с той, что прежде называлась его учительницей, а теперь была просто существом, близким к обмороку, который ее, к счастью, и настиг в ту же секунду, когда парень опрокинул ее на пол и сам навалился на нее сверху.

Маризелла стояла и смотрела сверху вниз сквозь темные очки, и губы ее все так же кривились от возбуждения и ненависти. Вот она, месть, зревшая в ней с тех пор, как умер Франконе; она долго думала, как отомстить за его смерть, и наконец придумала: учинить физическую расправу над доносчицей.

А весь класс тоже стоял и молча, сосредоточенно смотрел; на то она и рассчитывала, именно так и должны смотреть более или менее испорченные, не совсем полноценные и совсем не умеющие сдерживать своих инстинктов подростки.

Смотрел Карлетто Аттозо, который в свои тринадцать лет достаточно повидал голых женщин и знал практически все как о нормальных половых отношениях, так и об извращенных, однако голую женщину, подвергающуюся насилию, видел впервые. Он неотрывно смотрел туда, на пол, в тишине, нарушаемой только хриплым, тяжелым дыханием Этторино и едва слышными стонами учительницы, поэтому не сразу заметил, чтр рядом с ним стоит мать Этторино и протягивает ему бутылку.

– На, выпей.

Он машинально потянулся губами к бутылке, не в силах отвести взгляд от пола.

– Только потихоньку, он крепкий.

Он, хотя и глотнул совсем немного, тут же закашлялся, сухо, надрывно, неестественно, а глаза все же оставались прикованными к происходящему на полу.

Двадцатилетний Веро Верини тоже смотрел, правда, он не мог ограничиться взглядами и вскоре вышел из-за стола, томной расхлябанной походкой приблизился к лежащей на полу учительнице (ее заплывшие слезами глаза еще больше расширились от ужаса), и едва его одноклассник Этторино встал, сперва на колени, потом во весь рост и присосался к бутылке, взяв ее у матери, как зверь прыгнул на нее.

Смотрел и Паолино Бовато, перегнувшись через стол, чтобы лучше видеть эту схватку и кисти шарфа, болтающегося по полу, так как учительница отчаянно крутила головой, уклоняясь от поцелуев (точнее, от обмусоливания) сексуального маньяка, а тот зверски сдавливал ей горло.

– Стой, ты ее задушишь, – предупредила Маризелла, но останавливать Веро Верини было все равно, что отнимать кость у собаки.

Он ее не задушил, но она снова потеряла сознание, что было для Матильды Крешензаги настоящим благом, правда, длилось это благо всего несколько минут, потому что она вновь пришла в себя и увидела над собой лицо тринадцатилетнего Карлетто Аттозо, лицо далеко не детское, искаженное дьявольской ухмылкой. Она закрыла глаза.

А ее ученики – нет, они глаз не закрыли. Смотрел и Каролино Марасси, очень внимательно смотрел; он уже видел в подобной ситуации сестру своего приятеля, но там дело было в машине, в темноте, да и девица была одета, так что он скорее не видел, чувствовал, что происходит; здесь же горел свет, с учительницы сняли всю одежду, к тому же временами она пыталась вырваться, тем самым еще больше выставляя напоказ свою наготу; а выражения лиц Этторе, потом Веро, потом Карлетто его пугали и в то же время смешили.

– Ну, теперь давай ты, – подтолкнула его мать Этторино.

Учительница тем временем силилась встать на четвереньки, точно на замедленной съемке, видимо, все еще надеясь на спасение. Он уперся, но его с размаху швырнули на учительницу, а она, вместо того чтобы отпихнуть и снова начать вырываться, как было с другими, вдруг обняла его и взглядом – говорить она не могла, потому что ей заткнули рот, – взглядом умоляла спасти ее от этих зверей, ведь в нем, самом неиспорченном, еще сохранилось что-то человеческое; под взглядом этого истязаемого существа Каролино хотел закричать что-то, возможно: «Хватит, хватит!» – но чья-то грубая рука вырвала его из объятий учительницы; это была рука Этторе Еллусича, сына честных родителей, жившего честными доходами – частично от игры в карты на улице Генерала Фары, в табачной лавке, частично от содержавших его женщин, и молодых и старых.