А Сеня неожиданно для себя остро страдал от разлуки с ней. Так случается, когда поднадоевшие родители умирают, и вдруг оказывается, что больше не с кем поговорить, некому позвонить. Больше некому сказать «мама» или «папа», и это ужасно. Холодно и неприютно становится в мире, в котором больше нет ни мамы, ни папы. «Что имеем – не храним, потерявши – плачем…», – вспоминались Сене слова его покойной бабушки. Что бы там ни говорили о конфликте поколений, но особая связь, существующая между матерью и ребенком, остается на всю жизнь, и не важно, что судьба разметала их по планете, – эта тонкая нить вибрирует на пыльных перекрестках и трепещет от каждого переживания, от каждого вздоха родного человека.

…Наконец наступил исключительный, можно сказать, триумфальный день. Впервые за все время заключения Сене сообщили, что к нему прибыл с визитом личный посетитель. До этого с ним встречался только адвокат.

После тщательного обыска Вечнова нарядили в шутовской оранжевый комбинезон, предусмотрительно застегнутый сзади на ключ, чтобы заключенные не выносили и не вносили ничего недозволенного. И вот в таком виде его повели по тюремным коридорам на встречу с мамой.

Неожиданно охранник остановился и открыл какую-то железную, окрашенную серой краской дверь. Вечнов вошел в небольшую комнату для свиданий, в которой стояло несколько стульев и стол. Вся мебель, как и всюду в тюрьме, была прикручена к полу. В углу на стуле сидела хрупкая старушка. Вечнов даже не сразу понял, что это его мать. Подолгу не видя своих постаревших родителей, мы по-прежнему воображаем их огромными, как в детстве. Мама – это нечто огромное, не так ли? А вот теперь мамой оказалась махонькая такая старушка…

– Мама! Ты?! – бросился к ней Сеня.

– Сенечка! Сынок! Что ж они с тобой сделали! – старушка с трудом поднялась и тоже бросилась к Сене. Охранник покашлял и попросил их сесть за стол друг напротив друга.

Оба подчинились и, по-прежнему крепко держась за руки, уселись за стол. «Боже, как она постарела!» – ужалило Сеню, и он сам удивился обыденности своей мысли. Слезы подступили к горлу.

– Боже мой! Как ты исхудал! – запричитала мать. Сеня не мог более сдерживать слез, хотя весь путь по тюремным коридорам заклинал себя вести спокойно, чтобы не расстраивать мать. Он даже собирался пошутить насчет своего шутовского облачения, мол, смотри, мама, – я первый новозеландский космонавт! Но, зайдя в комнату свиданий, он совершенно забыл и о шутке, и о своих самозаклинаниях. Вместе с матерью в его новозеландский ад пробился луч потусторонней реальности, в которой остался для Вечнова весь окружающий свободный мир, которая не могла быть настоящей, ощутимой, физической реальностью, потому что она казалась ему слишком эфемерной и недостижимой. Вся его жизнь раскололась на два огромных обломка айсберга, на «до» и «после», с точкой перелома в тот момент, когда на его руках впервые защелкнулись наручники. Первая часть айсберга осталась на плаву, там, в недосягаемых просторах голубых эфиров, а вторая, почерневшая и несущая на своей перевернутой вершине настоящий момент Сениной жизни, вопреки всем законам физики погрузилась в удушливые глубины океана, опустившись на самое дно, где Сеня представлял себя сплющенной глубоководной рыбой с фонарем, висящим на носу.

Сколько раз в своих тюремных снах Сеня видел свою родную, любимую мамочку, но теперь, встретившись с ней наяву, не мог освободиться от мучительного чувства невыносимой, буквально запредельной нереальности момента! Казалось, он чувствовал бы себя не более реально, если бы в комнате, веселая и живая, очутилась его бабушка, умершая более двадцати лет назад.

«Как же это может быть частью одной и той же жизни?», – лихорадочно думал Сеня и продолжал крепко сжимать сухие и невесомые руки матери в своих ладонях. «Бабушка, которой давно нет на свете, ручейки-дорожки в детском саду, детские игры, советская школа, потом Израиль, и эта новозеландская тюрьма – просто не могут быть частью одной человеческой жизни!» Но мама была неоспоримой связующей нитью, на которую, как бусинки, нанизывались события столь разных пластов жизни Семена Вечнова. «Как она стала похожа на бабушку… Вот скоро и она умрет, неминуемо умрет, и рассыплются все мои бусинки – так рассыплются, что и не собрать!», – подумал Сеня, и слезы ручьями потекли у него из глаз. Охранник, которому надоело наблюдать эту сцену, отвернулся к стене и закурил.

– Перестаньте курить! – вдруг с удивлением услышал собственный голос Сеня. – У мамы астма!

Охранник раздраженно погасил сигарету и со вздохом уселся в углу комнаты.

Мама слегка ободрилась, увидев, что слова Сени возымели действие. «Значит, не такие уж застенки», – подумала она с надеждой.

– Сенечка, я записалась на прием к почетному израильскому консулу. Я уже говорила с ним по телефону. Он обещал тебя навестить и помочь…

– Мама, это все неважно. Спасибо, конечно. Но это не поможет. Они боятся меня, как огня, – консул и вся еврейская община… но это неважно. Не волнуйся. Береги себя! Где ты остановилась? Как ты долетела?

– И с раввином местным я тоже говорила. Он тоже обещал тебя навестить…

– Мама, мама! Все это неважно! Главное, что ты до меня добралась! Как ты себя чувствуешь? Как дети? Как Света?

– Я сняла комнату у русских иммигрантов, родственников тети Розы, – стала рассказывать мама, почему-то избегая говорить о Свете.

– Не дорого? Комната хорошая? Далеко от тюрьмы?

Сеня машинально задавал вопросы, хотя по-настоящему ему хотелось рыдать в голос, крича: «Мама! Мама! Забери меня отсюда! Мне здесь очень плохо! Меня каждую ночь могут убить!» Но он сдерживал себя и спрашивал то, что и полагалось спрашивать в таких обстоятельствах. Однако Ида Иосифовна словно читала мысли сына. Она внимательно смотрела в его заплаканные глаза.

– Боже мой, что же они тут с тобой делают! – тихо прошептала она, и на ее старческом, испещренном, словно веточками, мелкими морщинками лице отразилось такое же бессилие, как и то, что пожирало все существо Сени с самого первого мгновения его пребывания в неволе.

– Ничего, мама. Все обойдется. Все будет хорошо. Я уже подаю на апелляцию. Они обязательно меня отпустят. Очень скоро! – торопливо заговорил Сеня. Ему по-прежнему казалось, что он полностью погружен в тяжелый злосчастный сон. Его охватило чувство отчаянья и бессилья, во много раз более оглушительное, чем то, что охватило его в пионерском лагере, когда он попросил приехавшую навестить его маму забрать его с собой, а она сказала, что не может… А потом вдруг передумала и забрала! Сене долго потом казалось, что вряд ли в его жизни будет момент более несчастный, чем тот, когда мама отказалась его забрать, и более счастливый, когда она вдруг согласилась… С тех пор Сеня подсознательно верил в сверхъестественную способность мамы его спасти. Но теперь он был бессильнее и бесправнее, чем в детстве, и его мама была столь же бессильна что-либо изменить. Теперь он точно знал, что просить бесполезно, что мама действительно не может его забрать и спасти от ежедневных побоев, от ножа Файзала, и главное, от него самого, того самого червя по имени Сеня Вечнов, который день за днем точил сам себя изнутри… От него самого, которому временами казалось, что больше незачем дышать воздухом и ступать по холодным полам меж зарешеченных окон, который сам уже не верил, что выберется из этого каземата живым, хотя и не решался себе в этом признаться…

– Тебе здесь очень плохо! – снова заплакала мама, и Сеня, пытаясь ее успокоить, стал гладить ее по совершенно седым волосам, собранным пряжкой в жесткий пучок на затылке. Он вдруг обратил внимание на эту коричневую мамину пряжку. Он на тридцать лет совершенно забыл о ее существовании, но сейчас, внезапно увидев, словно провалился в колодец своего детства. Когда-то он играл этой пряжкой, воображая ее волшебной каретой и запрягая в нее свою миниатюрную лошадку. Ему даже показалось, что он снова держит в руке эту малюсенькую пластмассовую игрушку. У Сени закружилась голова. «Не может быть, чтобы этот предмет оказался здесь, почти на другой планете… И где сейчас эта моя лошадка? На какой помойке? А я? На какой помойке я сам?!»