А что месть? Я ее уже совершил. Несчастная галка Кафка (конечно же, галка, а кто еще? Ведь по-чешски «кафка» означает «галка»), «клетка пошла искать птицу». Эта клетка меня и нашла, а кафка-галка оказалась в заточении собственной грудной клетки, пораженной чахоткой… Так вот, эта галка как-то нацарапала трясущимся в чахоточной лихорадке клювиком в своем дневнике, который завещала уничтожить после своей смерти, но галку не послушали и опубликовали, а я воровато подглядел ее запретные мысли… Эта кафка-галка сказала, что «неведома разница между совершенным и задуманным убийством». Если я задумал задушить старуху – значит, я уже ее задушил. Задумал убить судью – значит, уже убил. А что еще могли сотворить с реальностью его галочьи, измученные туберкулезом мозги? Спасибо, Кафка, ты облегчил мне задачу. Впрочем, если «неведома разница между совершенным и задуманным убийством», то нет разницы и между совершенным и задуманным самоубийством. Так что и в этом ты мне помог, несчастный Франц. Да будет тебе земля пухом! Ты слишком рано умер! Ты пропустил все самое главное! Я бы хотел посмотреть, что написала бы наша галка, поглядев на огни Треблинки и Освенцима, в которых сгорели ее любимые младшие сестрички!

Недаром Камю говорил, что мир Кафки – это невыразимая вселенная, где человек позволяет себе болезненную роскошь ловить рыбу в ванне, зная, что там он ничего не поймает. В этом мире нечего ловить! «Мол, видишь сам, здесь нечего ловить!» Я всю жизнь пытался, и всё, что сумел выловить, – это нелепый приговор в поганой стране, на обреченной планете, как кукле-марионетке, вращающейся в абсолютно бессмысленной Вселенной.

Господи, чему ты пытаешься меня научить? Тому же, что и наркоиудей? Что у меня нет стержня? Что я, как твой агент Иисус, должен отстрадать во имя грешников? Ты специально ждал, пока мне исполнится 33 года, чтобы учинить со мной такую нелепую расправу? Я всю жизнь боялся тюрьмы и сумы. Теперь ты одарил меня и тем и другим одновременно. Мой бизнес разорен, я на краю земли, скрупулезно планирую, как себя убить. Теперь ты доволен? Может быть, нужно добавить чего-нибудь еще в твой искусный винегрет из разочарований и нелепиц? Правда, Господи, помилосердствуй – сообщи, какие именно у тебя на меня планы? Чтобы я возглавил народ маори и восстановил людоедство? Поверь, я на это вполне способен! В этом заключаются твои планы на меня?»

Семен Вечнов исступленно посмотрел вверх, но вместо Бога увидел заплеванный потолок камеры.

– О, как ты себя запустил, Господи… – разочарованно пробормотал Вечнов и неожиданно получил удар в челюсть. Огромный жлоб утомился Сениными кривляньями и выбил ему два боковых зуба.

Сеня с трудом поднялся на ноги и сплюнул кровь.

– Спасибо, Господи, я все понял. Твой ответ мне совершенно ясен. Ты хочешь, чтобы я подох, как собака.

Прости, но я не доставлю тебе такого удовольствия…

Недели сменялись неделями, хотя время текло с такой омерзительной медлительностью, что Вечнову хотелось подкараулить и убить само время, но он не знал как. Легко убивать время на свободе. Бесконечная череда событий и забот, а также каких-никаких развлечений позволяет почти не замечать течения времени, что, безусловно, его убивает, ибо, не замечая, мы перестаем осознавать, что вот еще миг прошел, а вот – другой. И наше бытие испепеляется легко и незаметно, как китайская палочка, освежающая воздух, один раз подожженная, а после уже курящаяся сама собой до полного своего затухания…

В тюрьме время убивает тебя. Главным наказанием ведь является именно данный тебе «срок». Есть пытки огнем, есть пытки водой. А тюрьма – это пытка временем. Система человеческого правосудия не нашла ничего лучшего, чем организовать эдакое подобие ада на земле, и этот земной ад пугает, пугает всех нас, повинных и неповинных, маленьких и не очень, даже больше, чем ад настоящий! От сумы да тюрьмы – не зарекайся! Вот пред чем мы все равны! Пред бессилием нищеты, бессилием несвободы и бессилием смерти! Эти три бессилия звучат рефреном сквозь наши тусклые жизни, в конце концов сливаясь в один заключительный аккорд. Да, да, именно тот самый аккорд. Помните? В тональности ля бемоль! Та-да! Та-да!!!! Та-да!!!! Вот и приехали. В смерти все три страха соединяются, ведь мертвый – нищ и несвободен. Действительно, какая же свобода в небытии или в ожидании Страшного суда? А от этого нам всем хочется поскорее избавиться, от всех трех несвобод, хотя мы понимаем, что избавиться от них невозможно, потому что, избавившись от них, мы станем действительно несвободны!

А чернявая галочка-кафка щебечет, что первый признак начала познания – желание умереть, что эта жизнь кажется невыносимой, а другая – недостижимой. Уже не стыдишься, что хочешь умереть; просишь, чтобы тебя перевели из старой камеры, которую ты ненавидишь, в новую, которую ты только еще начнешь ненавидеть. Сказывается тут и остаток веры, что во время пути случайно пройдет по коридору главный, посмотрит на узника и скажет: «Этого не запирайте больше. Я беру его к себе».

«Наивная вера в «Главного», в начальника тюрьмы, который по совместительству еще и Верховный Судия! Что дает нам эта вера?» – рассуждал Вечнов.

Он как-то притерся и все меньше попадал под удары жлобов. К нему привыкли, он даже начал выполнять какие-то работы, за что ему полагалось десять долларов в неделю! На эти деньги Вечнов покупал себе кофе. Можно было покупать сигареты, но он не хотел ради двух-трех торопливых затяжек снова быть битым в процессе лишения драгоценной пары пачек сигарет, заработанных в результате недельного труда. Ведь этой оплаты на большее и не хватало…

Но речь не шла о наживе! Вечнову просто надо было хоть как-то убить время, пока оно полностью не убило его. Он много читал, но книги из тюремной библиотеки пахли смрадом разочарования. Тогда он закрывал глаза и думал. А галка-кафка ему шептала, что путь его все равно бесконечен, тут ничего не убавишь, ничего не прибавишь, и все же каждый прикладывает к нему свой детский аршин. «Конечно, ты должен пройти еще этот аршин пути, это тебе зачтется».

Сеня скучал по наркоеврею, который остался дожидаться своего суда, так и не признавая себя виновным. Вечнов действительно по нему скучал. Уж очень родным казалось его лицо… Вечнов все думал про этот самый стержень в себе, о котором говорил грузинский еврей. Какого стержня Вечнову не хватает? С другой стороны, ведь если стержня нет, то его нельзя сломать?

– Пусть я беспозвоночное, – рассуждал Сеня, – пусть так. Пусть нет во мне ничего, что могло бы послужить этим самым стержнем. Пусть все, что я собой представляю, это пятидесятикилограммовое тело…

Сеня не мог есть свинину, он всегда пытался придерживаться какого-никакого кашрута, но кошерной еды в тюрьме не полагалось, и он съедал только противный гарнир, потому что кроме свинины, отвратительно жирной и вонючей, в тюрьме ничего к столу не подавали, словно мучая Сеню особым, индивидуально придуманным для него мучением – постоянным, лишь едва утоленным голодом.

«Кроме тела моего, у меня ничего и нет», – думал Сеня, а галка-кафка ему щебетала, что человек не может жить без постоянного доверия к чему-то нерушимому в себе, причем и это нерушимое, и это доверие могут долго оставаться для него сокрыты. Одно из проявлений этой скрытости – вера в личного Бога.

– А у меня нет личного Бога, – грустно вздыхал Вечнов, хотя он ошибался.

Для Сени Бога вообще не существовало до тех пор, пока он не попадал в какие-нибудь форс-мажорные обстоятельства. Мир в спокойном состоянии руководствовался исключительно законами физики и химии. Лишь когда наступали тяжелые времена, из этих самых законов проступал образ строгого, но не жестокого отца. Бог для него был чем-то эфемерным, и он вспоминал о нем только в минуты отчаяния. Теперь же тюрьма становилась для Вечнова беспрестанным, тягучим отчаяньем, растянутым на годы. И поэтому теперь Бог присутствовал рядом всегда. Вечнов постоянно заговаривал с ним, и тот ему иногда отвечал… То оплеухой жлоба, а то плевком какого-нибудь ублюдка в его тарелку. Бог Вечнова был жестокий еврейский Бог, беспрестанно карающий и судящий. Хотя Вечнов так не считал, как не считал деспотом своего отца забитый, тщедушный сынишка Кафка, хотя и осмелился на свое знаменитое письмо к отцу, пронизанное такой болью и страхом. В Иисуса, однако, Вечнов поверить не мог, хотя и хотел. С Иисусом, с его культом страданий Вечнову было бы легче. Однако он был противен Сене, как и всякому настоящему иудею. Нет, не своими идеями и учениями. Они, в общем, имеют глубокие еврейские корни. Вечнов не мог верить в Христа из-за того свиного привкуса, который имеет христианство для любого еврея. Этот свиной привкус добавился не сразу. Возможно, апостол Павел, никогда не видевший Христа живым, не вселял доверия в еврейские неверующие жестоковыие души. Вопрос о том, был ли Иисус Мессией – не самый главный вопрос, разделяющий иудаизм и христианство. Главное различие между этими двумя религиями заключается в том, какое значение они придают вере и поступкам людей. В иудаизме утверждается, что Бог придает большее значение поступкам людей, нежели их вере в Него. И еврейский Бог как строгий отец следовал за Вечновым по пятам и воспитывал его оплеухами и плевками. В любой синагоге, от самой реформистской до самой ортодоксальной, любой раввин всегда делает упор на дела людей. Соблюдение заповедей – это как поведение детей за столом. Отцу можно – а детям нельзя. Отец – убивает, а детям – «не убий!»