Ветвей оказался быстрой, вольготно петляющей по лесу, разбивающейся на несколько рукавов рекой. По обоим берегам росли густые лиственные леса: осина, чозения, тополь, ольха. Подмытые течением стволы в иных местах склонялись над водой, и лодка пробиралась под ними, как в зеленом туннеле. Из воды торчали коряги, то и дело попадались завалы. Перетаскивая через них моторку, приходилось постоянно быть начеку. Стоило зазеваться, и течение могло утащить, затянуть под коряги — здесь оно было сильным!

В одной из глухих проток, мелькнувших по левому борту, сквозь освещенную солнцем листву кустарников я увидел уходящего в чащу медведя. Голова его уже скрылась в лесу, исчезала и остальная часть туловища, но и по ней нетрудно было представить, сколь огромен зверь. Я даже вскрикнул, пытаясь привлечь внимание товарищей, но Лева и ухом не повел, продолжая на полной скорости вести лодку мимо отмелей и предательски затаившихся в воде коряг.

До избушки охотников моторка, как и предупреждал нас Иван Адоньев, все-таки не смогла пройти. Мы выгрузили вещи и, взвалив на плечи рюкзаки, двинулись через лес пешком. Пришлось тут вспомнить и второе предупреждение икорного мастера. «Не завидую я вам, ребята,— сказал он, провожая нас.— Медведей там сейчас полно, комаров, уйма и мошка!» При этом он даже поморщился, замотав обернутой марлей головой. Мошка— и в самом деле самая скверная мушка, что обитает в благодатных северных краях в теплую летнюю пору.

В лесу мы сразу же наткнулись на многочисленные медвежьи тропы, проложенные в густой траве вдоль берега реки, поразились обилию комаров и густых роев клубившейся над кустарниками мошки. Я удивился, что Носков никак на это не прореагировал, как будто и не было ее вовсе.

На берегу одной из проток натренированный глаз охотника приметил на тропе перекрученный стальной трос.

— Ого! — воскликнул негромко Лева, покачав головой.— Вы только посмотрите, какой тросище медведь перекрутил. Силен, видать, попался зверюга.

Кто-то из охотников поставил петлю на медведя, надеясь, что в лесных зарослях его злодейство не обнаружится. Но медведь сумел перекрутить стальной трос и уйти. Картина разбросанной земли, обгрызанных стволов подействовала на всех удручающе. Вперед пошли с осторожностью, ежесекундно готовые к встрече с встающим из высокой травы осатаневшим зверем.

Избушку мы увидели с звериной яростью разгромленной. Очевидно, тут побывал этот разъяренный зверь. Над сенями и покоем медведь проломил крышу, раскидал дерн, прикрывавший доски. Вероятно, он не справился с дверью и выломал окно, а забравшись внутрь дома, устроил настоящий погром: опрокинул железную печь, свернул трубу, разбросал посуду, разодрал матрацы. Ясно было, что, окажись в ту минуту в избе люди, Зверь не пощадил бы и их.

Однако не было никакой гарантии, что медведь не бродит где-то неподалеку и что не вернется навестить ненавистное человечье жилье. Поразившись учиненному разгрому, Лева покачал головой, подумал и вдруг заявил, что ружье свое он не имеет законного права нам передавать. Случится что, а ему отвечать!

Носков, всего лишь три дня назад отправлявший меня безоружным в дорогу и объяснивший мне, что камчатские медведи — звери безобидные, человека никогда не тронут, тут вдруг развил такое красноречие, которого я, признаться, от него не ожидал. Это бесчеловечно, восклицал Носков, оставлять безоружными людей в такой ситуации. Если не жаль нас, то пожалей наших детей,— использовал он и этот запрещенный прием. Но охотник не поддавался и хмуро молчал. Так ни до чего и не договорившись, мы пошли его провожать. Уже в лодке Лева внял наконец мольбам Носкова. «Да пропадите вы пропадом,— протянул ружье и швырнул на берег патроны.— Забирайте мое ружье и оставайтесь. Пусть лучше меня засудят, чем я буду потом мучиться угрызениями совести, если вас и в самом деле сожрет этот медведь». Он запустил мотор и помчался обратно.

Носков повеселел. Мы перекусили тут же на берегу печеньем, напились воды из ручья, в котором плавали хариусы, и отправились осмотреть окрестности. По берегу всюду встречались следы недавних медвежьих рыбалок. Рыба шла в такой близости от берега, что медведю ничего не стоило, спустившись в воду, подцепить ее лапой и выбросить на берег.

На одной из осин мы наконец-то увидели гнездо. Было оно пустое, неизвестно какой птице принадлежавшее, но Юрий воодушевился. Он готов был бродить хоть до ночи, и мне стоило немалых трудов уговорить его вернуться в избу и привести ее в пригодный для ночлега вид.

Он наскоро заделал дыры в крыше, затянул полиэтиленовой пленкой оконца, но не дождавшись, когда-вскипит на печи чай, взял ружье и сказал, что пойдет поищет гнезда неподалеку. Ему не хотелось терять понапрасну времени. Места, как он считал, были настоящие ястребиные, а ведь жить тут нам придется всего несколько дней. К вечеру обещал вернуться.

Мошка, едва мы затопили печь, осела на полиэтиленовых окнах. Порадовавшись успеху, я не стал отговаривать Носкова и попросил его долго не задерживаться. Он ушел, а я принялся выкуривать из избы комаров и через несколько часов убедился, что все мои усилия тщетны. Они словно рождались из земли, проникали сквозь стены, писк их не смолкал. Оставив бесполезное занятие, я улегся на нарах, поджидая возвращения Носкова.

Синие сумерки, опускаясь на лес, густели. Скоро все погрузится в ночь, выйдут на рыбалку медведи, а Носков, кажется, опять не торопился возвращаться.

— Э-ге-гей! — прокричал я, выбравшись из приземистой избушки.

Густая трава окружала ее, стеной подступая к порогу. Звук моего голоса канул в чаще, даже не отозвавшись эхом. Только было слышно, как шумит неподалеку река да плещется в ней рыба: кета и горбуша, пришедшая на нерест из далекого океана.

— Ю-ра-а,— сложив рупором руки, позвал я.

Но сколько ни прислушивался, ответа так и не дождался.

«Нехорошо, Носков,— проворчал я, возвращаясь в избу.— Думаешь только о своей птице, а мог бы вспомнить и о товарище». Мое положение было не из прекрасных. Ружье опять осталось при Носкове, а безоружным в этой избе я не мог чувствовать себя спокойно. Тут уж было не до сна. Я водрузил на печь все ведра и кастрюли, собираясь в случае опасности, если вдруг за стеной послышится сопение зверя, ударить по ним, как в набат, кочергой. Одним словом, устроить тарарам. Но все это, конечно, я понимал, были полумеры. Если медведь полезет в окно, буду отбиваться и лопатой.

Время шло, а Носков все не возвращался. Наступила ночь. В лесу стало темно, хоть глаз коли. И я побоялся снова выходить за дверь. Прислушиваясь к шорохам за стеной, я уже всерьез начинал волноваться и за Носкова.

Вероятно, он ушел далеко, и ночь его застала в дороге. Не рискуя заблудиться, он остался ночевать где-нибудь под кустом. Сидит сейчас в холоде, не смея пошевелиться. Ведь и ружье не надежная защита в кромешной темноте. Не прицелишься, если вздумает подойти медведь. И мошка ест его поедом. От нее плащом «болонья» не спасешься. Вспомнилось мне, что и «антикомарина» Юрий взял с собой немного: только чтобы хватило до возвращения к вечеру.

Ночь достигла апогея. С реки доносились шлепки по воде: медведи вышли глушить рыбу. У меня начала возгораться надежда, что опасность обойдет меня стороной. Увлекшиеся рыбалкой звери вряд ли рискнут приблизиться к пропахшей дымом избе. Но по мере того как светлело за полиэтиленовым окошком, я все сильнее переживал за Носкова.

Вот уж и совсем рассвело, настолько, что он должен был бы и явиться, если где-то пережидал темноту. Встало солнце. Его тугие лучи пучком забили через мутное оконце. Облако комаров радостно роится в нем, наполняя избу родным гулом. Я не встаю с нар, мучительно думая, что делать. Несомненно, с Носковым произошло что-то серьезное. Иначе бы он давно пришел. Его могло затянуть в затор при переходе через реку. Он мог подвернуть ногу, да и медведь мог задрать его. А может, лежит где-то окровавленный, но где искать. Он не сказал даже, в какую сторону пошел...