И вдруг на скалу вторая белая птица села. От удивления я даже про фотоаппарат забыл. Не было еще такого, чтобы сокол на гнездо прилетал. А челиг — это был он — не дождался самки и вопреки сложившимся обычаям сам к гнезду с добычей явился. Всего секунд тридцать на скале просидел и вместе с куликом улетел. В жизни белых кречетов наступил новый этап: к добыванию корма для птенцов подключилась и самка. Родители теперь будут вдвоем добывать пищу, и птенцы начнут расти не по дням, а по часам.

На следующий день погода совсем испортилась, разыгрался штормовой ветер. Я едва добрел до ниши в скале. Здесь было поспокойней. Забрался в засидку, но часа четыре прошло, а Урун Кири у гнезда не появлялась. Птенцы ведут себя на удивление спокойно. Спят, ни разу не пискнули. Видно, не зря вчера их так усиленно мать кормила. Знала, что погода испортится, а при таком ветре соколам, по всей вероятности, трудно охотиться, пищу добывать. Все живое в эту пору затаивается, птицы в небо не поднимаются, у земли да в затишье отсиживаются.

А ветер все крепчал. В тундре, поди, валил с ног, да и здесь даже под защитой скалы временами палатку так сотрясало, что я побаивался, как бы сверху на меня не посыпались камни. Брезент от них не спасет.

Наконец, окончательно уясняю, что ждать Урун Кири сегодня нечего. Не прилетит она, не будет кормить, только время напрасно теряю. Осторожно выбираюсь из засидки, начинаю спуск по склону. И вдруг слышу позади хлесткий щелчок. Мгновенно оборачиваюсь — и вовремя. Описывая дугу, летит на меня приличный камень. От сотрясений начался камнепад. Рывком ухожу в сторону, прижимаюсь к скале под гнездом. Удачно. Камень проносится рядом, ударяет в склон. Попади он в спину, не писать бы никогда мне этих строк. Но удача, видимо, еще меня не покинула. Не размышляя, тороплюсь уйти с опасного места.

От ударов камня, подняв облако пыли, вниз съехала каменная осыпь. Когда оседает пыль, вижу в небе свою Урун Кири. Сразу явилась на грохот и шум. Видимо, все эти часы была где-то неподалеку. До чего же сегодня она хороша! Перья вытянулись, к телу прилегли. Крылья сузились, по-соколиному назад заломлены. Почти без взмахов парит. Будто играет с ветром. Красив белый кречет на сильном ветру!

Но Урун Кири красоваться передо мной на ветру долго не захотела. Осмотрелась сверху, решила, что волноваться нечего, птенцам ее ничего не угрожает, и, скользнув на крыло, стремительно унеслась прочь. Но не села, как обычно, на приезду, а пролетела дальше и скрылась за горой. Я не поленился, поднялся по склону и увидел, как опустилась она в распадке на бугорок, устроившись в затишье. Вся на виду, хорошо заметна издали на желтизне прошлогодней травы. Но кого ей здесь бояться? Нет у этой птицы в тундре врагов! А я, закрываясь рукой от ветра, побрел к избушке егерей, размышляя о том, что вот и сбылась моя мечта, свидание с белым кречетом состоялось, но для полного счастья чего-то не хватало. И я никак не мог понять, чего же?

В избушке жарко горела печурка. Стоял на столе горячий чайник. Вкусно пахла заварка, в которую для запаха опустили несколько цветков золотого корня. Из японского магнитофона звучала хорошо знакомая и позабытая мелодия. «На зака-ате ходит па-рень возле дома моего,— величаво и озорно выводил женский голос.— Поморга-ает мне глаза-ми и не скажет ничего. И кто его знает, чего он моргает, чего он моргает, чего он моргает...»

— Это песни,— вздохнул Дьячков,— настоящие. А то сын назаписывает, что в нашем ресторане поют, слушать тошно.

— А вот послушай,— обратился ко мне Рожин, второй егерь,— какую я птицу здесь встречал. Было это в позапрошлом году, мы с напарником у Нерпичьего озера стояли, рыбалкой занимались. Выдалась такая же скверная непогода. Да не такая, хуже! Дождь со снегом и ветер — просто сшибало с ног. Зачем уж, не помню, из избушки вышел, а глядь, под стеной птица лежит. Крупная и пестрая, смотрит на меня так затравленно, будто я и есть тот злодей, что пришел отнять у нее жизнь. Хищная птица, это я сразу понял, но таких я тут не встречал. Всю ее дождем измочило, ураган измотал, вот она и приткнулась к жилью. Я боялся, как бы не исклевала, но все-таки взял и занес ее в сени. Мой напарник, увидев ее, заартачился: «Зачем ты такого злыдня в дом принес? Убей ее, и все». Только я не согласился. Птица, пока шторм не унялся, жила у нас. Я покормил ее оленятиной. Потом она стала потихоньку ходить. Когда совсем оклемалась, я дверь открыл и ее выпустил. И знаешь, что удивительно, от дома она не улетела. Рядом жила. Мы на рыбалку с напарником идем, она летит за нами. Когда сети начинаем вытаскивать, сам знаешь, сразу чайки налетают, кружат, только за ними смотри, чтобы рыбу не утащили да не попортили какую. А эта птица, словно разобравшись, что они нам помеха, стала чаек всех разгонять. Как собака. Разгонит, усядется неподалеку, нас ждет. И летит за нами к дому. Потом пришла пора нам в поселок возвращаться, больше я не видел птицу, а что за птица, так и не знаю.

Рожин рассказал, что грудь у птицы была белая с поперечными полосами, лапы желтые, клюв изогнутый.

— А глаза, какого цвета глаза были?

— Желтые,— твердо отвечал тот.

Так мы установили принадлежность птицы к ястребиной породе. И здесь без ястреба-тетеревятника, постоянно сопутствовавшего мне при поиске белого кречета, не обошлось. Сразу все встало на свое место, и теперь я полностью удачей доволен, а заодно порадовался за птицу, о которой отнюдь не сокольник, не заинтересованное в его ловчих способностях лицо, сказал несколько хороших слов.

Первыми уезжали с Едомы кинооператоры. Андреев вместе с Сашей приехал за ними на двух моторках.

— И зачем я помог вам отыскать эту птицу,— пошутил Андреев, прощаясь.— Ну сняли, добились своего, всех, кого хотели, перевидали, на Север, поди, и ездить больше не будете?

Нет, Север для меня на белом кречете не кончался, я знал, что приеду сюда еще раз. Здесь интересного на всю жизнь хватит.

— Пойдем-ка, лебедей посчитаем,— предложил мне под вечер Дьячков.— А то все кречетов да сапсанов снимаешь. Сними лучше наших лебедей.

Лебеди жили на большом мелководном озере у северной оконечности Едомы. Это были так называемые малые лебеди. Они и в самом деле чуть поменьше лебедей-шипунов, что привыкли мы видеть в парках. Возможно, не столь экзотичны и красивы, но северную тундру они украшают и оживляют. В тихий день, даже сидя в избушке, мы постоянно слышали их похожие на удар гонга голоса и тяжелое шлепанье крыльев по воде. Птицы взлетали, стаями перелетали на озера по другую сторону Едомы, а к вечеру возвращались. Днем они предпочитали держаться в дальнем углу озера, а едва солнце опускалось к горизонту, белые птицы с черными клювами приплывали на илистый берег поближе к избушке. Здесь чистили перышки, охорашивались.

До озера было километра полтора. На ровной, как стол, тундре не спрячешься. Не скрываясь, мы двинулись к птицам кратчайшей дорогой.

Лебеди, по мере того как мы приближались, опускались на воду, неторопливо отплывали, а мы переходили лагуны и шли за ними в сапогах по воде, как пастухи. Низкое солнце просвечивало сквозь белесые облака. Откинув высокие шеи, белые лебеди чинно скользили по застывшей глади, внезапно ударяли крыльями по воде, длинно разгонялись, взлетали, кружились и вновь опускались.

— Сорок... Шестьдесят... Сто тридцать... Двести...— вслух подсчитывал и все никак не мог сосчитать егерь.— Да в другой стае столько же. Значит, что-то около четырехсот. Какая-то часть улетела. И немалая. Пусть пять сотен их. Нет, не пропали наши труды даром. Считай, все птицы, которых охраняли в прошлом году, обратно вернулись. Раньше такого не было. Видно, полюбили они наши места. Ну и пусть летят. Должно же быть у таких красавцев пристанище, где их не трогают, где не грохочут выстрелы ружей.

А в моей голове уже рождались планы: надо бы непременно приехать сюда весной, когда лежат снега и кречеты ослепительно белы и стремительны, когда прилетают первые лебеди, которые опускаются на озера средь белизны снегов. До чего же, наверно, тогда хороши эти птицы! Север уже манит, и расставаться с ним не хочется, но Дьячков, хотя и очень мягко, напоминает: «Пора».