— Шакспур, тот, что писал трагедии.

— В таком случае, готовьтесь, любезный лейтенант — про вас в будущем непременно напишут. Шекспир был гением, а слово гения имеет свойство сбываться.

— Вы так думаете?

— Проклятье… Когда наши потомки будут вспоминать Англию этих лет, они не скажут, что это было время короля Якова или короля Карла, время графа Мидлсекса или герцога Бэкингема. Нет, они скажут, что было время Шекспира, и будут тысячи раз правы. Я уверен, что его пьесы будут ставить по всему миру через многие сотни лет, когда о нас будут помнить только любители покопаться в старых хрониках, если, конечно, о вас Дэртэньен, не напишут пьесу.

— Ну, хорошо, обо мне потомки узнают из пьесы. А об остальных — откуда? В каких таких хрониках можно будет что-то найти?

— А вот смотрите, лейтенант. Граф де Рошфор — дворянин, а генеалогия дворянских родов ведется очень тщательно. То же касается и виконта.

— А ведь и верно. Я как-то об этом и не подумал. Видимо и Ваше имя так же можно будет встретить в книгах по генеалогии?

— Можно, хотя не так просто: мой родовой замок расположен в Литве, как ее сейчас называют в Лифляндии. Легче его встретить в реестрах Пушкарского приказа, в коем я ныне служу московскому царю.

— А Гарри?

— Ну, а Гарри всё же первый иноземный инженер, приглашенный в Россию для поиска руд и драгоценных камней.

— В самом деле? — изумился Рауль.

— Представьте да, — развел руками англичанин, — у меня даже грамота царская есть, её очень полезно воеводам да губным старостам на местах показывать, а то ведь не повернуться, чтобы хоть чем-то помочь.

— Кто такие эти губные старосты? — с трудом произнес иностранные слова лейтенант.

— Ну, что-то типа бальи или сенешалей у вас во Франции…

— И много ли руды вам удалось найти? — поинтересовался Рошфор.

— Немало граф. Земля москвитская велика и обильна, одно плохо — порядка в ней совершенно нет. Впрочем, с порядком сейчас туго и в моей родной Англии…

— Да-да, — охотно согласился д'Артаньян, припомнив кое-какие свои приключения в Лондоне, — везде упадок, мельчают люди. Вот Уилл, помниться, так и говорил: раньше короли иною мерой отмеряли как милость, так и гнев, а теперь…

И он огорченно махнул рукой.

— Да будет вам, лейтенант, — не согласился артиллерист, — вы судите о прошлом по рассказам и книгам, а рассказчикам свойственно приукрашивать действительность. Вот, например:

"И когда герцог со своей женой предстали перед королем, то стараниями баронов примирились они друг с другом. Королю очень приглянулась и полюбилась та женщина, и он приветствовал их и принял у себя с чрезвычайным радушием и пожелал возлечь с нею, но она была женщина весьма добродетельная и не уступила королю. И тогда сказала она герцогу, своему мужу:

— Видно, нас пригласили сюда, чтобы меня обесчестить. А потому, супруг мой, прошу вас, давайте сей же час уедем отсюда, тогда мы за ночь успеем доскакать до нашего замка.

Как она сказала, так они и сделали, и отбыли тайно, и ни сам король и никто из его приближенных не подозревал об их отъезде. Но как только король Утер узнал об их столь внезапном отъезде, разгневался он ужасно; он призвал к себе своих тайных советников и поведал им о внезапном отъезде герцога с женою. И они посоветовали королю послать за герцогом. И его женою и велеть ему вернуться ради неотложного дела.

— Если же не возвратится он по вашему зову, тогда вы вольны поступать, как вам вздумается, у вас будет повод пойти на него сокрушительной войной."

— Надо же, — удивился Рошфор, — я и не мог предположить, что и в Москве известны книги Томаса Мэлори.

— А это уже мне Гарри из Лондона привез. У нас-то здесь только духовные книги печатают.

— А хорошо написано, — вздохнул д'Артаньян, — душевно. Я ж говорю, раньше какие страсти кипели…

— Вы думаете, нынешние короли не обращают внимания на молодых и красивых жен своих вассалов?

— Думаю, что они не способны из-за этого начать войну. Скорее придумают повод, чтобы отправить вассала на плаху.

— Это называется «политика», Дэртэньен. Грязное дело…

— Эх, господин инженер… Поверьте, о том, что такое политика, я могу рассказать вам много такого, о чем вы и не подозреваете.

— Охотно верю, всегда старался держаться подальше от государственной службы, на которой вы, лейтенант, имеете честь состоять.

— Эй, что вы этим хотите сказать, чёрт меня подери?

— Только то, что на государственной службе можно не испачкаться в грязи, но нельзя эту грязь не замечать.

— Я неоднократно говорил, Шарль, что знание дворцовых тайн не возвышает человека, а наполняет его душу пустотой и грязью. Теперь тебе об этом сказал другой человек, только и всего, — пожал плечами граф де Рошфор.

На жизнерадостном лице д'Артаньяна вдруг отразилась смертельная горечь.

— Вы правы, Гарри, извините… Иногда перо и угроза значат больше, чем шпага и преданность.

— Не стоит извиняться. Так о чем мы говорили?

— О Мэлори. Я просто хотел сказать лейтенанту, что он напрасно принимает все легенды за чистую монету. Мне кажется, что и в те времена, как и сейчас, были поистине великие люди и были никчёмные людишки. Не время делает нас тем, что мы есть, а мы сами делаем себя такими.

— Не знаю, Ульрих. Право, удивительно, как военных людей тянет философствовать. В своё время я имел интересную беседу с одним наемником, забыл уже его имя, правда, в отличие от вас, воин он был, прямо скажем, никудышний. Так вот он утверждал, что наша жизнь напоминает часовой механизм: всё имеет свою причину и своё следствие. И все наши поступки — так же следствие каких-то причин. Может быть неизвестных, но вполне реальных.

— А вы сами верите в это?

— Наверное, всё же нет. Я не представляю, чтобы мою жизнь можно было перевернуть так, чтобы, например, граф оказался моим врагом, а какой-нибудь, прости Господи, господин Атос из роты капитана де Трейвиля — другом.

— Вот видите, лейтенант… Я не имею чести знать этого вашего знакомого философа, однако в том, что вы рассказываете, я не вижу Того, В Кого я верю… Того, Кто даровал нам свободу выбирать своё решение и взамен спросит с нас за то, какое именно решение мы приняли.

— Вы, конечно, добрый католик…

— Да, нет, граф, говоря по-вашему, я — схизматик…

— Вот как… Но вы же германец… — удивился Рошфор.

— Германец? Вот уж нет. Мой родовой замок Лорингер расположен на бывших землях Тевтонского Ордена, мои предки были рыцарями и в моих жилах течет кровь самых разных народов: германцев, англичан, датчан, шведов, литвинов, русских и даже, представьте, французов…

— О, Ульрих, и французов?

— Возможно, Шарль, мы с вами очень дальние родственники. Ваше поместье Кастельмор где-то в Пиренеях, не так ли?

— Чёрт побери, Ульрих, воистину так: я — гасконец.

— Жаль, что мы не в замке Лорингер, там хранятся несколько старых грамот, в которых упоминаются мои предки. Кажется, кто-то из них именовался де Кастельмор.

— Очень может быть. Когда я был в Лондоне, мне рассказали про Кэстельморов из Йорка. Когда-то рыцарей носило по Европе как осенние листья по Фонтенбло. Однако, всё равно непонятно, почему вы ударились в схизму.

— А вам мешало, что Уилл, о котором вы так хорошо говорите, не был католиком?

— Мне? Вот ещё… Одно дело — заговоры против Его Величества Короля и совсем другое — кому и как человек молится. Думаю, что перегородки, которые разделяют нас, не настолько высоки, чтобы достать до самого Господа Бога.

— Ну, вот так же и я. Я не богослов, я верный сын той Церкви, в которую крещен еще в детстве. Но я не берусь судить тех, чья вера отлична от моей — пока они не посягают на мою. Всё равно, каждый делает свой выбор сам — и ответит сам. На другого ответ не возложишь.

— Это по мне… Нет, Ульрих, мне решительно нравится, что мы так вот здесь встретились. Предлагаю выпить за это ещё раз.

— С удовольствием. Разливайте, лейтенант, вы с графом привезли в Москву совершенно замечательное анжуйское, давненько такое пить не приходилось. У нас, знаете ли, плоховато с винами.