— Это с Меченым-то во главе еще год протянуло? — удивленно переспросил Балис. [36]

— Ну, Горбачев был фигурой номинальной, — пояснил Нижниченко. — Я тогда был майором, всего толком не знаю, но, похоже, в августе девяносто первого на него отрыли такой компромат, что ему приходилось делать то, что скажут. Реальная власть была у Лебедя, он получил пост министра обороны.

— А Лебедю-то Горбачев зачем сдался?

— Что значит — зачем? Очень, знаешь ли, был полезной фигурой: на всякие переговоры ездить. Я бы сказал — знаковой фигурой. В умелых руках эта фигура большую пользу приносила…

— Эх, нам бы эти умелые руки…

— У нас вот нашлись. Правда, дальше пошло хуже. Со Средней Азией, с Закавказьем, с Прибалтикой развелись по уму, там даже союзников прибавилось. А вот с Молдавией все пошло в разнос. Там ведь все в Бухаресте решалось, у кого-то из румынских лидеров крыша капитально съехала. Короче, двадцать первого июня девяносто второго года румыны с венграми устроили блицкриг, захватили Тирасполь и пошли на Одессу. Мы отбивались плотно, но Одессу они взяли. Да еще погибли Горбачёв и Лебедь: они вылетели для переговоров. Тут в заваруху, понятно, влезли Англия и Штаты.

— Этим-то чего надо было?

— Чего, чего… Кому хочется иметь в центре Европы неконтролируемых политиков? К тому же эти кадры захватили несколько ядерных бомб и начали грозить их применением всем, кто был поблизости.

— Зашибись… И что же сделали союзники?

— Поделились, что называется. Штаты высадили десант в Будапешт, англичане — в Бухарест, посадили тамошних президентов в позы лотоса. А несколько генералов из ГРУ и ФСБ вовремя подсуетились, помогли навести порядок. В Москве политики встали на дыбы, мол, как же так, без санкции. И тут кое-кто очень тонко разыграл украинскую карту. Украина вышла из Содружества, при этом объединившись с Приднестровьем, получив солидные кредиты от Штатов и Англии — в благодарность. Пока все были довольны, генерал Романенко, которого избрали Президентом, сумел тихо и незаметно ворье прижать, деньги пошли по назначению, экономика стала оживать. Переименовались в Юго-Западную Федерацию, живем тихо и мирно… Мы никого не трогаем, нас никто не трогает. Ну а у тебя, похоже, все было хуже?

— Да уж, — вздохнул Балис. — Знаешь, я сейчас всего рассказывать не буду. Если коротко, то после августа девяносто первого меня с Флота погнали, как ненадежного. Пришлось искать себе место в мирной жизни.

— И где ты его нашел?

— За Уралом…

От приемной кабинет отделяло две двери. Первая — внешняя, полированная с табличкой "Заместитель начальника краевого Управления Министерства Внутренних Дел полковник Щеряга Д.В." — для представительности. Вторая — внутренняя, обитая темно-коричневым дерматином поверх толстого слоя поролоновой прокладки — для того, чтобы ни звука не вырвалось наружу, когда полковник Д.В.Щеряга устраивал кому-то из подчиненных разнос.

— Разрешите войти? — поролоновая дверь отворилась мягко и бесшумно.

Полковник Щеряга поднял голову от рассматриваемого листа бумаги и, сильно сощурившись (читать в очках он начал совсем недавно и еще не привык их вовремя снимать и одевать), поглядел на вошедшего.

— Давай, капитан, проходи, садись, — Щеряга немного привстал, указывая рукой на стул. — Сейчас мы с тобой все обсудим. Давай-ка сначала чаю выпьем.

— Спасибо, не надо…

— Давай, давай. Это не та дрянь, которую сейчас по телевизору пьют за дружбу и любовь в дружеских беседах.

Щеряга нажал кнопку селектора.

— Леночка принеси нам два чая. И минут двадцать не соединяй меня ни с кем, ладно?

Кабинет Щеряги, как и полагалось при его должности, был огромен. Рабочее место полковника располагалось, естественно, у дальней от входа стены: большой письменный стол, изрядно захламленный бумагами и папками, несколько телефонных аппаратов, селектор, массивный письменный прибор, удобное кресло, обязательный портрет Президента Союза Советских Социалистических Республик Михаила Сергеевича Горбачева над головой и даже новомодный персональный компьютер, впрочем, почти всегда выключенный. Торцом к столу хозяина кабинета стоял длинный стол для совещаний, именно к нему, у самого стыка со столом полковника и присел капитан Советской Армии в отставке Балис Валдисович Гаяускас. Из широких окон, которые составляли большую часть одной из стен кабинета — как раз той, напротив которой сидел Балис, лился яркий солнечный свет: стояли последние дни бабьего лета.

Пока вольнонаемная секретарша полковника расставляла чашки и блюдца, Балис пытался угадать, что же за разговор ему предстоит. Казалось бы, визит к Щеряге должен был быть чистой формальностью: когда после августовского путча ему спешно оформляли увольнение из рядов Вооруженных Сил, Огоньков сразу предложил работу в милиции далеко в Сибири. Балис так и не узнал кто именно в руководстве и на каком уровне попытался создать эту программу помощи тем, кто отстаивая Союз на его окраинах, после крушения державы (хотя формально СССР продолжал существовать, и Горбачев на встрече со специально подобранными гражданами гневно кричал в объектив телекамеры: "Кто вам сказал, что Союз развалился?", но все понимали — империя доживает свои последние дни) оказался вынужденным покинуть родные места, без надежды вернуться туда в обозримом будущем. Речь в первую очередь шла о бойцах Вильнюсского и Рижского отрядов милиции особого назначения, а так же о работниках местных органов власти и прокуратуры в смутное время выбравших сторону СССР. Как оказалось после трех драматических августовских дней — сторону проигравшего. Программа была сырая, непродуманная, да еще и совершенно ненужная верхушке новой власти, нутром чувствовавшей, что те, кому они помогают, никогда не станут для них своими. Но все-таки она существовала и как-то работала. В эту-то программу Огоньков как-то умудрился включить и Балиса, поэтому и оказался отставной капитан морской пехоты в кабинете заместителя начальника краевого Управления МВД.

Дождавшись, пока секретарша покинет кабинет и закроет ту самую звукоизолирующую дверь, Щеряга строго посмотрел на Балиса и произнес:

— В общем, так: документы твои я просмотрел, заявление — вот оно, — полковник кивнул на лежащий поверх стопки каких-то документов листок бумаги, — подпишу хоть сейчас, если только ты его у меня не заберешь, что я тебе сделать очень советую.

Балис даже опешил.

— И почему это Вы мне советуете его забрать?

— В другое время я бы только порадовался, что у меня будет такой человек работать. Но это в другое время. А сейчас — ничего хорошего от тебя не жду.

— Понятно, — холодно усмехнулся бывший морской пехотинец, — неприятностей не хотите.

— Дурак, — как-то очень спокойно и устало ответил милиционер. — На неприятности эти клал я с пробором. Думаешь, ты у меня первый будешь неудобный подчиненный? Хрен тебе. Да у меня весь УБОП достать хотят… И больших людей подключают… В крайцентре, в Москве… Что тебя в Литву выдать, что ребят на зону засунуть — один хрен. Эти меня не остановят. Дело в тебе самом.

— А что во мне не так?

Щеряга отхлебнул чаю.

— Объясняю. Не так в тебе воспитание. Ты — армейский офицер. Тебя всю жизнь учили Родину защищать. А мы здесь — менты. Мы не Родину, мы людей защищаем. Разницу видишь?

— Нет, — честно ответил сбитый с толку Гаяускас.

Полковник еще раз отхлебнул чаю.

— Объясняю. Ты привык к четким границам: враги, нейтралы, союзники. И это — правильно. Два-три года назад и у нас так же было: воров ловим, честных людей защищаем… Только еще в крайкоме[37] уточнить иногда, кто вор, а кто честный человек. А сейчас — дело другое. Грядут подлые времена…

— Пришли уже, — хмуро поправил Балис, глядя на нависший над столом портрет человека с фиолетовой кляксой во лбу. Именно на этом человек сосредотачивалась вся ненависть Балиса и… растекалась в пустоту. Не в том дело, что Президент был недосягаем — всегда есть шанс удачно провести покушение, как бы тщательно не охраняли его самые высококлассные специалисты. Но смерть Горбачева не могла вернуть к жизни Риту, Кристинку и Ирмантасика, не вернула бы самого Балиса в Армию и даже не вернула бы в Союз Литву: механизм разрушения набрал полный ход и его никто уже не контролировал, а уж меньше всего — тот, кто запустил этот механизм. А раз так — то зачем? Разве можно заглушить свое горе горестями других людей?