— И Бишоп?

Он ждал.

— Мне тоже нравится говорить с тобой.

Наградой мне стала легкая улыбка, а затем он повернулся к кровати и положил папку. Отчаянно желая удержаться за наш момент, я отбросил в сторону все вопросы об его деле и остался у окна, желая... нуждаясь... в большем.

— Расскажи о своей семье. О твоем квартале и этих рисунках на стенах. Пожалуйста?

Он не вернулся к окну, и на мою грудь давило сожаление. Вместо этого он опустился на кровать и оперся локтями на колени. Он оценивал меня взглядом, и та дразнящая улыбка вернулась.

— Я расскажу тебе про свою семью, если ты расскажешь о своей.

Стены приватности, которые я поддерживал вокруг себя в присутствии заключенных, не существовали с Бишопом. Я без раздумий ответил улыбкой.

— По рукам.

Небольшая часть меня встревожилась от того, как легко я согласился, с какой готовностью впускал его в свою душу, но я доверился чутью, а чутье говорило мне, что с Бишопом безопасно. Бишоп мне не навредит. Бишо был так же заинтересован и заворожен мной, как я — им.

— Что хочешь узнать в первую очередь? — спросил он.

— О твоей семье?

— Ладно, — он провел рукой по подбородку. — Меня и Джалена воспитывали бабушка и дедушка. Мне было шесть, когда родился Джален. Наша мать умерла меньше чем через неделю после рождения моего брата. Мы оба появились на свет через кесарево сечение, но после выписки она не берегла себя, как должна была — поднимала ребенка, носилась по дому и делала домашние дела, бегала по лестницам вверх-вниз.

— Я гулял с бабушкой, а она осталась дома с Джаленом. У нее разошлись швы, и она не сумела добраться до телефона, чтобы вызвать помощь. Бабуля привела меня домой только поздно вечером. Она нашла мою маму в ванной комнате. Ее внутренности вываливались из ее тела. Я сам этого не видел, но мне рассказали, когда я стал старше. Бабуля вызвала скорую, и они приехали, увезли маму в больницу. Она провела там несколько дней, но в итоге подхватила ужасную инфекцию и умерла.

— О Боже. Мне так жаль. Это ужасно. Я даже не знал, что такое может случиться.

— Я тоже. Я почти ее не помню. Только маленькие картинки в моей голове то тут, то там. Запах ее парфюма.

— Где был твой отец?

— Он был каким-то бродягой, бандитом и дилером наркотиков. Бабуле и дедуле он никогда не нравился, думаю. Он немного появлялся, когда я был маленьким, а Джален — еще младенцем, а потом однажды перестал приходить. Бабуля решила, что его убили или посадили. Он все равно не желал воспитывать двух мальчиков. С бабулей нам было лучше.

— Я не знал своего отца. Он смотался еще до моего рождения.

— А твоя мама?

— Она воспитывала меня сама. Давала все лучшее, насколько могла, и всегда любила меня безусловно. Даже когда... — я бегло глянул в обе стороны.

— Не говори этого, — предостерег Бишоп. — Никогда не знаешь, кто слушает.

— Она научила меня любить письменную речь.

— Бабуля меня тоже приучила.

— Я из Мичигана, — признался я, чувствуя спешное желание включить Бишопа в мой круг. — Вырос в городке под названием Гранд Рапидс. Переехал в Портленд, штат Мичиган, когда получил работу в Айонии. Маме это не понравилось, потому что ей хотелось, чтобы я был рядом, а Портленд почти в часе езды.

— И теперь ты в Техасе? Она явно не в восторге.

Я рассмеялся, слыша в мыслях ее обеспокоенный голос.

— Явно нет. Она ненавидит, что я убежал так далеко. Беспокоится. Ей не нравится, что я работаю в отсеке смертников. Да вообще ей не нравится, что я все еще работаю в тюрьмах.

Бишоп умолк, и я захлопнул рот, осознав, что сказал. Его глаза прищурились, и он склонил голову набок.

— В Айонии с тобой что-то случилось, — это не был вопрос. Он был умным и наблюдательным.

— Да. Я бы сказал, но лучше не оглашать детали здесь. У стен есть уши, — я вскинул бровь, умоляя его понять.

Он понял. Поднявшись с кровати, он подошел ближе, осматривая меня, насколько позволяло окошко, словно искал улики или ответы.

— Они навредили тебе? — спросил он приглушенно.

Вместо ответа я убедился, что на нас никто не смотрит, затем выдернул низ форменной рубашки из-за пояса и показал шрам на боку, все еще розовый и слегка выступающий. Затем расстегнул пуговку на манжете рубашки и закатал рукав настолько, чтобы показать отметину на предплечье. Единственные оставшиеся свидетельства нападения на меня.

— Провел несколько недель в больнице. Была операция, — я показал на рану на животе. — Мне небезопасно было возвращаться к работе там. Заключенные слишком много знали о моей личной жизни.

Губы Бишопа дернулись и поджались. Его темные глаза пылали, пока он смотрел на рану на моем животе. Я прикрыл ее, заправил рубашку и поправил униформу.

— Они хотели твоей смерти.

— Думаю, да, но они провалили свою миссию. Я не собирался давать им еще один шанс, это уж точно. Перевод был моим лучшим вариантом. Мне ненавистно было оставлять маму, но мне надо было уехать подальше.

Тяжелый вес повис между нами от намека на то, за что на меня напали. Гнев Бишопа витал на поверхности, на щеке подергивался мускул.

— Далеко ты продвинулся в книге? — перемена темы казалась лучшим вариантом. — Много сегодня читал?

Бишоп моргнул, и его недовольство испарилось от моего вопроса. Он глянул на кровать, где лежала книга, подаренная мной.

— Смакую, босс. Не торопи меня. Я скажу, когда дочитаю.

После этого атмосфера сделалась более легкой, и мы опять болтали о книгах, пока мне не пришла пора делать пересчет. Перед обеденным перерывом я забрал у Бишопа его папку, приняв ее через люк.

Я сунул ее под мышку, и когда пришел сменный надзиратель, я добродушно поболтал с ним, и он не заметил папку или не спросил про нее. Она благополучно отправилась в мой рюкзак до поры до времени.

Благодаря обмену сменами, я отработал две недели ночных смен в ряду Бишопа. Это означало две недели ночных бесед и общения, и я многое узнал о здоровяке в камере. Когда он дочитал «1984», мы всю ночь обсуждали сюжет и спорили о каждой детали в книге, пока не вымотались. У меня сложилось впечатление, что ему нравилось из принципа не соглашаться со мной, потому что я был пылким в отношении книг, и ему нравилось выводить меня из себя.

Сдержанность Бишопа ослабла, и он смеялся и болтал как никогда свободно. Я возвращал его доверие с утроенным рвением и делился с ним всякими вещами, которыми не делился ни с кем, даже с Трэвисом.

Я больше не стеснялся рассказывать Бишопу о мире за пределами тюрьмы. Почти двадцать лет за решетками (пятнадцать в отсеке смертников и еще несколько лет в колонии общего режима до вынесения приговора) принесли немало изменений, о которых он не знал, и он внимательно слушал, пока я говорил о технологических новшествах и политике. Ему нравилось, когда я упоминал знакомые места или вещи, которые он мог связать со своим прошлым. К примеру, фильмы или запах солнечного света роз, вкус жареной на углях кукурузы или ощущение капель дождя на лице, когда я однажды вечером приехал на работу в грозу.

Он впитывал, слушал и улыбался.

Каждый раз, когда я удостаивался его широкой белозубой улыбки, мое сердце пропускало удар, ныло и томилось.

Каждое утро я уходил, чувствуя себя все более и более привязанным к тому мужчине в камере Б21.

Отправляясь домой, я сосредотачивался на его деле вместо того, чтобы спать, выходить на пробежку, смотреть телик или слушать музыку. Я прочел каждую бумажку, вложенную в ту папку. Полицейские отчеты, письменные показания, апелляции, записанные свидетельства и весь процесс суда, изложенный стенографистом. Дойдя до конца, я стал перечитывать заново, ведя свои заметки и обдумывая каждое слово.

Ближе к концу второй недели я осознал, что не позаботился о том, чтобы снова обменяться ночными сменами. Открыв расписание на ноутбуке, я посмотрел, кого куда назначили, и позвонил одному из парней, который должен был работать ночную смену в ряду Бишопа.