Этой песней шаман рассказывал своему духу-помощнику тайменю, что несчастного тунгуса Харалькона уж давно мучает злой дух Бумумук. Что живет этот Бумумук в глубокой и страшной корчаге, куда может проплыть только таймень.

Пел шаман о том, что надо сплавать к Бумумуку и спросить, что ему нужно, чтобы он оставил в покое Харалькона.

Потом шаман замолчал и через некоторое время об’явил, что таймень поплыл к злому духу.

Песня тянулась за песней, пока шаман не об’явил результатов переговора.

Оказалось, что Бумумук очень сердится за то, что ему давно не приносили жертвы, И таймень никак не мог уговорить разгневанного духа!

В это время женщины принесли бубен и слегка погрели его у костра. А два сидевшие рядом с шаманом старика взяли палки с зарубками и стали тихонько подталкивать ими шамана, как бы побуждая его на дальнейшие переговоры.

Шаман встал, и Петя заметил, что весь костюм его был увешен железками и бубенчиками. Вертясь перед огнем, он звенел и брякал.

Мерно ударяя в гудящий бубен, шаман пел все громче и громче. Из костра уносились вверх огненные гривы искр, кровавым заревом освещали лица и Пете становилось жутко. Кружась в сумасшедшем танце, шаман слил и свой голос и учащенные удары в бубен в воющий грохот и, вдруг замолчав, сбросил с себя священный костюм, отшвырнул в сторону бубен и повалился в олений мех… А затем утомленным и слабым голосом возвестил, что он будет сейчас лечить Харалькона. Вслед за этим началась церемония, которая очень рассмешила ребят.

Все присутствовавшие в чуме вышли наружу, где уж был разведен огонь.

Шаман со своей колотушкой лег под бревно, изображавшее тайменя. А больной Харалькон взобрался на бревно с другой стороны, с хвоста, и пошел к шаману.

Когда Харалькон, пройдя по изображению рыбы, спрыгнул на землю, то шаман ударил вслед его по ногам колотушкой и крикнул:

— О-гок!

Этим он выгонял болезнь!

За Харальконом пошла по бревну и старая Ольгори, а за ней, один за другим, и остальные гости.

Каждому хотелось воспользоваться случаем и полечиться. И каждый получал по ногам удар колотушкой и возглас:

— О-гок!

— Шпарь, Петюха, — пошутил Николай, — твоя очередь!

Петя сердито оттолкнул товарища и буркнул:

— Вот дураки-то!

После лечения принесли в жертву оленя и материю. Первого попросту убили и стали варить его мясо. А куски материи укрепили на длинных жердях и воткнули жерди в землю.

Вареная оленина очень понравилась проголодавшемуся Пете. А насчет материи он шепнул Николаю, что при первом же случае стащит это жертвоприношение и сделает себе из него носовые платки…

— Тащи сейчас! — подбивал Николай.

— Нет, — отказался Петя, — сейчас, пожалуй, отлупят!

Откуда-то появилась грубо сделанная из дерева кукла, и знакомый тунгус об’яснил Николаю, что это и есть бог.

Шаман отрезал от вареной оленины самый жирный и вкусный кусок и привязал его к идолу. А лотом об’явил, что это мясо будет с’едено к утру богом.

— Чтобы деревяшка мясо поела! Это — чепуха! — не выдержав, громко заявил Петя.

Шаман посмотрел на него недобрым взглядом и сказал:

— С’ест. Мяса не будет!

Двое тунгусов взяли идола, отошли в темноту от чума, привязали его к вершинке молодой березы, а сами вернулись к огню.

А Иван Николаевич тем временем расспрашивал о дороге, узнавал, как скорей и удобней вернуться им на илимку. Тунгусы говорили, что ближе всего пройти берегом речки, но что вчера они видели у нее дым начинавшегося лесного пожара.

Другая дорога шла хребтами и раньше трех дней ею нельзя было выбраться к Тунгуске.

У костра продолжались разговоры, а Петя отошел в сторонку и завалился спать.

Шаман выколотил трубку; зевнул и встал. Как раз в это время Петюха приоткрыл глаза!

Шаман шагнул от костра и направился в лес. Тихонько поднялся и Петя и незаметно отошел к кустам. Всмотрелся в темноту и разобрал, что шаман направлялся к березе с подвешенным идолом.

Петя, шаг за шагом, двигался за ним, опасаясь хрустнуть веткой.

Шаман подошел к деревцу. Подпрыгнув, достал идола и сорвал с него мясо… Петя был тут же, за самой его спиной, и увидел, как, присевши на корточках, принялся уплетать оленину!

— Вот какой бог мясо-то жрет! — заорал, захохотавши, Петя.

Шаман в испуге вскочил, отпихнул Петюху так, что тот покатился в куст, а сам исчез.

Когда же Петя добрался до костра, то шаман, как ни в чем ни бывало, сидел у огня и покуривал свою трубку.

— Обманщик он, — горячился парнишка, — сам оленину слопал, а вам очки втирает! Никаких богов нет, ни деревянных, ни других! Поповский обман только есть!

Тунгусы молчали. Суеверные старики смотрели почти враждебно, а молодежь тихонько посмеивалась. Они уже потеряли веру в шаманов.

Чтобы не уронить своего достоинства, шаман показал на петину голову и об’явил:

— Совсем кружалый (сумасшедший) парень!

Потом начал петь и под конец, рассказал, что русские очень разгневали Бумумука и что он собирается послать на них духа огня, чтобы наказать за безбожие.

Только под утро уснули наши путешественники.

Обратной дорогой шли легко и весело. Столько, было у них рассказать остававшимся на илимке!

Петя шагал с ружьем, поощряя шныряющего кустами Хорьку тунгусским охотничьем позывом:

— Тпр-ук! Тпр-ук!

Но дичи не было и только кедровки, с обеспокоенным криком, перелетали с дерева на дерево.

Уже далеко осталось становище тунгусов, уже давно брели путешественники чахлой лиственничной тайгой.

Из-под ног вылетела куропатка. Петя повел ей вслед ружьем, промахнулся первым выстрелом и вторым догнал улетавшую птицу.

Куропатка была покрыта рыжеватыми перьями.

— Вот, — сказал Петя, — а еще называется белая куропатка!

— К зиме и станет белой, — ответил Иван Николаевич, — так же, как заяц, как горностай, как многие другие звери и птицы. Такая перемена называется сезонной окраской: животное изменяет свой цвет, приспособляясь к изменяющейся окраске местности. Такая защита помогает животному укрываться от врагов.

— Верно, — согласился, подумав Петя, — попробуй-ка рассмотреть рябка, когда он к дереву прижмется!

В это время дохнул порыв ветерка и остро запахла гарью.

— Должно быть пожар недалеко, о котором тунгусы говорили… — сказал Николай.

И вправду, тропа спускалась в обширную котловину, курившуюся по верху леса желтоватым дымом. С пожарищем было так же, как вчера с харальконовым чумом: никак обойти невозможно!

— Не вся же падь здесь горит, — рассудил Николай, — всегда мы сумеем негорелым участком пробраться…

Вероятно, давно стояло сухая погода, и толстый слой прошлогодней травы и хвои хрустел под ногами, издавая смолистый запах.

— Это трунда. — пояснил Николай, — она-то и загорается скорее всего! Бросят костер где-нибудь не потушив, а то и просто спичку — и пойдет пластать!

— А подумайте, ребята, — добавил Иван Николаевич, — какая беда пожар в промысловом районе! Таежные хребты — это главное пристанище белки, которая питается лиственничной шишкой. А пройдет такой пал, и на многие годы местность станет бесплодной пустыней. Охотник останется без промысла, а следовательно и без пищи…

Спустившись в котловину, путешественники попали в волну едучего дыма. Где-то курили и дымились еще невидимые костры пожара, а уж ветер гнал туманный чад, затягивавший небо.

— Глядите-ка, солнце-то какое стлало! — встревоженно сказал Петя.

И верно, солнце словно потеряло блеск своих лучей и покрасневшим диском висело в мутном небе. Вдруг, шедший впереди Николай остановился и крикнул:

— Огонь!

Впереди, по кустам и деревьям поигрывали пламенные язычки, цепью рассыпались по высохшему мху. Змейками ползли по ветвям, алыми платочками трепетали со стволов деревьев. Синий дым тянулся низом, слепил глаза и не давал дышать…