Адриен Сальва и Мореше около часа шагали молча по Риму, переливающемуся желто-оранжевыми красками прекрасного летнего вечера. Их мысли были созвучны медленным шагам. Навстречу попадались говорливые молодые люди. Машины медленно обгоняли их. Хорошо было бы посидеть на террасе дорогого кафе на зависть любопытным прохожим. Но ни Сальва, ни Мореше не могли позволить себе развлекаться подобным ребячеством.

Когда они вышли на пьяцца Навона, у них, возможно, и появилось желание остановиться, чтобы полюбоваться игрой водяных струй и света фонтана Нептуна или Моро, но, поглощенные размышлениями, перемешанными с мечтами, приятели продолжили дорогу. Идя рядом, они были разделены одиночеством.

Мореше припоминал содержание последних страниц «Жизнеописания», переведенных Караколли. Не было ли то и в самом деле в эпоху, когда церковь создавалась под эгидой императоров уже с отклонениями, что позволило Ренану[18] задним числом констатировать: туда, где ожидалась вера во Христа, приходила церковь? Да и могло ли бы быть иначе? Святой Франциск тщетно пытался проповедовать бедность и воздержание. Римская пышность победила его, возведя в честь этого бедняка базилику о трех этажах.

В свое время иезуит перевел с эфиопского легенду о плотниках, о которых упоминается в «Жизнеописании Гамалдона», переделанном польским фальсификатором. Был там кочевник Авель, находивший приют под сенью листвы деревьев, строивший шалаши, прежде чем пуститься в бесконечное путешествие. Был там и Каин, хлебопашец, трудившийся на земле. Он построил себе жилище из камня и был более цивилизованным, чем его брат, которого он впоследствии убил. С одной стороны, дерево — символ роста; с другой — камень — символ строительства. И средневековые плотники не без умысла предсташтяли Христа, спасенного от каменного гроба, в саду.

Вспомнил Мореше в этот момент и о любопытнейшем противостоянии, как казалось, слишком рано проявившемся между церковью Петра и церковью Иоанна, будто первый и в самом деле был связан с камнем, а второй — с деревом, которое по удивительной аналогии превратилось в Дерево Иисуса. При кресте Иисуса стояли Его мать и Его любимый ученик. Матери Иисус сказал: «Жено! Се, сын Твой» [19], а ученику: «Се, Матерь Твоя» [20].

Мореше с удовольствием побеседовал бы обо всем этом с Сальва, но догадывался, что тот думает о чем-то своем. Ему не хотелось прерывать течение его мыслей. И правда, в то время как иезуит предавался умозрительным построениям духовного порядка, Сальва припоминал события, которые сорок лет тому назад предшествовали поразительной смерти его дорогой Изианы, младшей дочери князя Ринальди да Понте.

Она не была его любовницей, отнюдь. Они, без сомнения, оба желали перейти за границу взаимной привязанности и в сумраке кафе или сквера броситься в объятия друг другу, но от этого шага их удерживало уважение к их дружбе. Адриен приехал в Рим на каникулы, собираясь побродить по музеям и катакомбам. Его встреча в поезде с молодой девушкой все изменила.

Почему же старый профессор этим теплым летним вечером охотно вернулся в прошлое, которое так долго старался забыть? Наверное, потому, что понял необходимость наконец-то посмотреть загадке в лицо. Да и корректное молчание шедшего рядом Мореше побуждало к этому.

«Никогда не верь тому, во что уверовал» — таковы были последние слова Изианы перед тем, как она бросилась в реку. Хотела ли она сказать, что все было иллюзией, включая ее кончину? Или же она, напротив, предлагала выйти за рамки верования, чтобы прийти к убеждению? Не была ли эта тяжелая фраза в устах молоденькой девушки реминисценцией последнего момента, подобно заключительной театральной реплике?

Адриен Сальва никогда не верил в трансцендентность, в откровения — во все эти понятия, объединяющие религии. Он больше верил в творческий гений человека, в его способности выдумывать самые экстравагантные теории, чтобы обосновать ими Великую Пустоту. По его мнению, люди создали Бога, чтобы заполнить нишу в полости вселенской загадки и как можно плотнее забить пустоту молчания в ответ на главные вопросы. Но не были ли обманом сами эти вопросы? И тем не менее Адриен не решался высказать идею, что с исчезновением последнего человека Вселенная лишится мысли. Ибо что значит мир, на который никто не смотрит? И все же еще до появления жизни звезды уже светили. Кто же тогда ощущал материю?

— Мореше, что такое вера?

Вопрос сам сорвался с его губ. Иезуит не казался удивленным.

— Верность.

— Чему?

— Памяти. Той, которая, не относясь к воспоминаниям, глубоко укрепилась в человеческих существах.

— То, что ты называешь памятью, я воспринимаю как провал, пустоту, — бросил Сальва.

— Пустота притягивает, заполняется, — заметил Мореше.

Они продолжали идти молча. Потом, когда они входили на Сан-Спирито, где возвышался Дом иезуитов, Мореше продолжил:

— Победить смерть в себе и в мире — единственная цель. Верование создает идолов, а каждый идол смертен, поскольку является отображением нашего «я». Постичь надо именно икону, ибо в ней заложены смысл и жизнь. Можешь ты это понять, старый резонер?

Сальва плохо понимал, что его друг называл иконой, и, нисколько не сомневаясь в интеллектуальной порядочности Мореше, он спросил себя, а не есть ли это обычный словесный пируэт. Однако упоминание об идоле задело его за живое. Разве человек не был создателем идолов, в которые он вкладывал свое собственное «я»? Не было ли звуковое выражение первейшим в этих идолах? Слова «Бог», «человек», «Вселенная» разве не были идолами? А глагол «верить», в частности? Идол истины… Но и сомнения! Оставалось только недоумевать.

— Видишь ли, я всю жизнь решал идиотские проблемы, которые люди считают экстраординарными, потому что я добавлял в них стиль, юмор, еще не знаю что. Это заставляло окружающих думать, что я ясновидящий, тогда как сами они были слепы, хотя и сам я был слеп и глух, как и другие. Но стиль! Бог мой, стиль! На мировых подмостках только искусство неожиданного появления может заставить поверить в сущность там, где лежат лишь разбросанные детали головоломки. Старый король Гамлет на крепостной стене — вот что составляет глубокое убеждение! И сиреневые чулки Гертруды. Появления! Все остальное — всего лишь отжившие анекдоты, потерявшие соль.

И неожиданно Сальва поймал себя на мысли, что повествование о Басофоне — не что иное, как иллюстрация этой борьбы против видимости, уловок верований. Что бы ни думали редакторы, они покорились тому факту, что их молодой герой вел беспрестанную битву против идолов всех мастей, и, рискуя сойти за богохульников, они ввели его в большинство верований первого века, дабы подвести к победе над ними.

Расставшись с Мореше, он тяжелой походкой направился в свой отель. За последние часы детали расследования отошли на задний план, как будто сам факт осознания того, что судьба папы теперь находилась в руках специалистов, освобождала его от этой ответственности. Мыслями его вновь завладела Изиана с навечно закрытыми глазами Офелии. Он вдруг поймал себя на том, что сравнивает ее с Басофоном; это сперва удивило его, потом разожгло воображение. Когда он подходил к «Альберто Чезари», шаг его стал таким уверенным, что он преодолел лестницу с несвойственной ему живостью и, запыхавшись, вошел в свою комнату.