Проталкиваясь за ней, он скоро оказался в переднем ряду зевак. Человек, которого горожане называли Джакопоне, взобрался на подножие каменного фонтана и оттуда метал в толпу свирепые взгляды. В домах вокруг площади уже открылись все окна, и на балконах показалось даже несколько бледных благородных донн – редкое зрелище, отметил Конрад. Такие знатные дамы выходили на улицу только ради воскресной мессы, опасаясь загрязнить уличной грязью свои роскошные трены. Обычно на городских улицах попадались только простолюдинки да служанки. Джакопоне вознес руки к небу и медленно повернулся по кругу, обводя зрителей взглядом глубоко запавших светло-карих глаз, подернутых красными прожилками. Острых скул, выступавших на обтянутом кожей черепе, не скрывала даже запущенная борода. На нем была только набедренная повязка да черный плащ из овечьей шерсти с большим красным крестом во всю спину.

– Я пришел из Рима! – провозгласил он. – Я видел папский двор!

Кое-кто неуверенно захихикал, но соседи тотчас зашикали на дерзких. Очень немногие из слушателей могли бы сказать о себе то же самое. Джакопоне не обратил внимания на перешептывания внизу.

– Я хочу рассказать вам о трудовом дне римских кардиналов. Что ни день после папской консистории, где они обсуждают дела королей, и законы, и прочие мирские дела, эти... кардиналы-загребалы жрут и пьют, как жирные свиньи. Затем они валятся на свои ложа и вкушают полуденный сон. После полудня они слоняются по своим покоям, изнемогая от безделья, или забавляются с собачками и лошадьми, перебирают драгоценности да проводят время с благородными племянниками и племянницами.

До сих пор он говорил спокойно, теперь же обратил обвиняющий перст к церкви Святого Джованни Батиста за площадью и прогремел:

– Надо ли удивляться, что франки извлекли из земли ужасное послание – письмо, написанное кровью в глубинах ада самим Люцифером и адресованное с любовью его дражайшим друзьям, прелатам церкви? «Примите мою великую благодарность, – говорится в нем, – за все души, порученные вашим заботам и доставшиеся мне».

Конрад впервые слышал о таком письме. Ужас приковал его к земле, словно злой дух из подземного мира прошел сквозь его тело, оставив после себя смертное оцепенение. Трепет, объявший толпу, был виден простым глазом.

А Джакопо продолжал свою обвинительную речь:

– Не зря так схожи слова «Пилат» и «прелат»! Наши благородные и разбухшие от богатства прелаты распяли бы нищего Христа так же верно, как злодей Пилат двенадцать столетий назад!

Он выдержал паузу, давая слушателям время усвоить его мысль, и в эту паузу ворвался пронзительный женский голос. Одна из благородных дам в алом платье дрожащим голосом выкрикнула из своего окна:

– Ты лжешь! Не был ты в Риме, не то не стал бы говорить непочтительно о святых людях!

Она прижала ладонь к своей выдающейся груди, поглаживая приколотую там драгоценную брошь. За ее спиной появился на балконе слуга и набросил на нагие плечи хозяйки зимнее mantello[16], отороченное черным мехом.

– Говори, Джакопо! – выкрикнула женщина из толпы. – У нее самой дядя из тех жирных кардиналов!

Джакопо стянул шерстяной плащ на тощей груди, бросил короткий взгляд на балкон и прикрыл глаза.

– Я расскажу вам о женщинах, о суетности женской – vanitas feminorum[17]. – Он пропел эти слова, не открывая глаз, словно исполнял наизусть песню или поэму. – Женщины, вы обладаете силой причинять смертельные раны. Ваш взгляд смертоносен, как взгляд василиска, но тот никому не причинит вреда, если человек не встанет на его пути, вы же открыто расхаживаете повсюду, отравляя все своими взглядами. «Мы раскрашиваем лица, чтобы угодить своему мужу», – говорите вы – и лжете. Он не радуется вашей суетности, зная, что вы стараетесь для другого. Но вы хитры, дьявольски хитры. Высокие подошвы дают вашим мелким телам статность и важность. Вы превращаете свою бледную кожу в лепестки роз, а свои темные волосы в светлые посредством мерзко пахнущих притираний. Вы разглаживаете лица, покрывая их мазью, больше подходящей для старых скукоженных сапог. Если вы производите на свет девочку с некрасивым носом, вы ущемляете носик младенца, пока он не обретет угодную вам форму. Вы слишком слабы, чтобы сражаться, но слабость ваших рук более чем восполняется резвостью языка.

Лицо Джакопо стало суровым, и он не открыл глаз даже тогда, когда женщина на балконе вскрикнула:

– Он сумасшедший! Гоните его из города!

Один из мальчишек воспринял ее крик как призыв к действию.

– Pazzo! Pazzo![18] Сумасшедший! – завопил он и собрался запустить в проповедника камнем, но Конрад перехватил его руку, и камень, не задев проповедника, ударился в основание фонтана.

– Он не сумасшедший. Он святой bizzocone, – сказал Конрад, называя проповедника словом, обозначавшим кающегося паломника. – В его словах есть мудрость, которая пригодилась бы даже безмозглому мальчишке.

Джакопо открыл глаза и как будто впервые увидел Конрада и Амату. По его лицу медленно разлилось сожаление. Он склонил голову и снова запел, но теперь в голосе его звучала глубокая печаль плакальщика.

– Брат Ринальдо, куда ты ушел? В сияние славы или в жаркое пламя? Теперь ты там, где видна истина, хорошие и дурные карты выложены на стол. Поздно сочинять софизмы, в стихах или в прозе. В Париже ты заслужил докторскую степень. Велика честь, но велика и цена, а теперь ты мертв, и начинается последний экзамен. И всего один вопрос зададут тебе: не думаешь ли ты, что выше была бы честь оставаться бедным нищим иноком?

Конрад остолбенел. Одно дело – обличать женскую суетность, но совсем другое – обличать покойного брата.

– Вы оскорбляете память хорошего человека, сиор Джакопоне! – крикнул он. – Мы с братом Ринальдо вместе учились в Париже. Он никогда не искал почестей из себялюбия. Господь наделил его природным даром.

Джакопоне не ответил, а только снова закрыл глаза и застыл в молитвенной позе. К изумлению Конрада, из горла кающегося послышался голос, чрезвычайно похожий на его собственный.

– Я монах. Я изучал Писание. Я молился, терпеливо выносил немочи, помогал бедным, хранил обет послушания, и бедности тоже, и даже целомудрия... – Джакопо приоткрыл один глаз и подмигнул Амате. – Если то было в моих силах, терпел без ропота голод и холод, рано вставал к молитве, на славословия и бдения... – Голос проповедника вдруг стал грубым и лицо его покраснело от гнева. – Но стоит кому сказать мне обидное слово, и я уже изрыгаю огонь. Судите сами, много ли проку в этом монашеском одеянии. Если я слышу слова, которые мне не по нраву, как мне забыть и простить?

Джакопоне равнодушно уставился на Конрада. Народ вокруг улюлюкал. Кто-то пнул монаха в спину, вытолкнув на открытое место, лицом к лицу с проповедником.

– Я сочинил новую хвалу – хвалу смирению, – шепнул тот ему в самое ухо. – Хочешь послушать?

Конрада трясло от злости, в горле встал такой ком, что он ни словом не мог ответить на издевку. Чья-то рука подхватила его под локоть и потянула обратно в толпу.

– Он, знаете ли, прав, падре, – заметила Амата. – Очень уж вы вспыльчивы.

Девушка улыбнулась, желая задобрить его. Конрад наконец разжал кулаки и позволил увести себя назад.

Дальнейшего он почти не слышал. Его грызли слова, сказанные Джакопоне и Аматой. Люди вокруг начали рыдать и бить себя в грудь, вымаливая прощение у Господа и друг у друга, между тем как Конрад молча молил простить ему гордыню. Вопли достигли высшей точки и вдруг смолкли, точно оборвались.

Джакопоне устало присел на край фонтана.

– Идите, дети мои, – махнул он рукой. – Я теперь устал. Идите с миром и служите Господу.

Зачерпнув горстью воды, он стал лакать ее языком. Горожане расходились по торжищу куда более молчаливые и задумчивые, чем были в начале его речи.