Она обернулась к Орфео.

– Хорошо, что мне известно не все, что делается в доме по ночам. Думаю, моя снисходительность или невнимательность спасла нас той ночью.

Она схватила его за руку и вернувшейся легкой походкой побежала в большой зал.

– Кстати, о деньгах... Я просто хотела увериться, Орфео. Вообще-то мы обойдемся без ростовщика. И я буду помогать тебе не хуже любого мужчины. И еще я надеюсь, что ты – вернее, мы – иногда будем путешествовать. Я ведь еще не видела витражей Лионского собора на рассвете.

На следующее утро Маттео пришел за Конрадом после завтрака.

– Сегодня ты сделаешь обход вместе со мной, брат. Я познакомлю тебя с подопечными и с твоей работой.

Врач велел Конраду зачерпнуть ведро воды из бака и повел за собой по утоптанной площадке, отделявшей лечебницу от барака мужчин-прокаженных. Маттео негромко постучал в дверь первого из тех, кто был слишком болен, чтобы есть с остальными.

– Это келья старого Сильвано. Сперва вымоем его и его комнату, потом накормим, – объяснил он.

Конрад уперся взглядом в висевшее над дверью распятие, собираясь с силами для того, что ждало его внутри. Из открытой двери вырвалась волна тошнотворной вони. Съеденная утром каша встала у Конрада в горле кислым комом.

В углу на деревянном стуле притулился сморщенный старик – слепое дряхлое существо, едва видное под балахоном из мешковины. Маттео сделал Конраду знак подойти поближе, а сам прокричал больному:

– Надо погреться на солнышке, Сильвано! Проветрим-ка и тебя, и комнату!

Они вынесли старика вместе со стулом и устроили так, чтобы солнце грело ему спину.

– Это фра Конрад, – громко продолжал Маттео. – Теперь он будет за тобой ухаживать.

Пока врач заворачивал прокаженного в одеяло, Конрад сменил белье на тюфяке, выпачканное кровью и гноем. Потом плеснул на пол воды и принялся скрести.

Когда он закончил, Маттео осторожно встряхнул старика.

– Давай-ка искупаемся.

Сильвано, немного оживший на солнце, в первый раз кивнул в ответ. Врач послал Конрада на кухню за горячей водой, а сам тем временем прошелся по ряду комнат, приглашая тех, кто еще держался на ногах, выйти на свежий воздух.

Конрад набрал полное ведро из большого котла, гревшегося на кухне, и отнес чистую воду к келье Сильвано. Маттео уже успел снять с прокаженного накидку и вытряхнуть его из мешковины. Конрад, к своему удивлению, сумел удержать в себе завтрак, обмывая гниющее лицо и тело старика. Вместо тошноты, которой он боялся не сдержать, раны несчастного вызвали у него острую жалость, и к глазам подступили слезы. Он поспешно склонился над ведром, отжимая пропитанную горячей водой материю.

Маттео пристально всматривался в его лицо, меняя припарки, чтобы по возможности извлечь из язв желтоватую жидкость. Наконец Конрад промокнул тело старика полотенцем и заново перевязал ему руки и ступни полотняными бинтами. Он сдержал порыв поцеловать несчастного, как делал когда-то святой Франциск. В памяти еще свежи были предостережения Маттео.

– Пошли тебе Бог мир и всякого блага, сиор Сильвано, – произнес он вместо поцелуя.

В ответ старик слабо махнул рукой.

– Он благодарит тебя, – пояснил Маттео.

– А говорить не может?

Сильвано указал на свой раскрытый рот, и Конрад только теперь заметил сморщенный обрубок на месте языка.

Когда они направились к следующей келье, Маттео тронул Конрада за плечо:

– Как ты себя чувствуешь?

– Мне стыдно. Еще вчера я считал их грешниками, наказанными по заслугам. Но они только бедняки Христовы, как говорил святой Франциск.

– Ты начинаешь понимать. Пока это важнее всего. Следующий пациент был моложе Сильвано и поразил Конрада тем, что на его теле почти не было язв – всего одно пятно на спине, выпуклое и сморщенное, как лепестки розовой гвоздики. Однако пальцы у него были сведены, напоминая когти, и большой палец, плотно прижатый к ладони, не действовал. Уголки глаз затягивала светлая пленка с застрявшими в ней меловыми зернами. Обмывая пятно на спине, Конрад вопросительно взглянул на врача.

– Даже у настоящих прокаженных, брат, ты встретишь большое разнообразие проявлений болезни. У некоторых вовсе не появляется шишек, или появляется всего одна. Цвет их различается от темно-розового, какой ты видишь здесь, до ярко-алого. Они могут появляться на теле в любом месте. Однако, хотя эта язва сейчас вполне подсохла, она совершенно лишена чувствительности. Он не почувствует, даже если ты станешь обмывать ее кипятком. Эта часть тела безвозвратно мертва.

Маттео обсуждал больного так свободно, будто его здесь не было или он не мог слышать. И прокаженный смотрел прямо перед собой, не выказывая интереса к их беседе – то же равнодушие, от которого накануне кожа у Конрада подернулась мурашками – ему почудилось, что он попал в мир мертвых. Закончив, он благословил прокаженного так же, как Сильвано, однако этот человек остался неподвижен. На прощанье Маттео потрепал пациента по лысой макушке, скривив губы в невеселой усмешке.

– Ты увидишь много подобных случаев, – сказал он, выходя. – Такую проказу я называю пограничной. Всего одна язва, правда, обычно не такая сухая. Чувствительность уменьшается, но способность чувствовать боль отчасти сохранилась. Язвы округлой формы, часто с выпуклой серединой и отчетливо прощупывающимися краями. – Маттео покачал головой. – Болезнь настолько сложная, что я отчаялся полностью разобраться в ней.

Конрад пошел к кухне за свежей водой, по дороге пытаясь уложить в памяти объяснения Маттео. Переварить предстояло многое. Ему встретилось несколько монахов и монахинь, которые тоже носили воду. Пятеро монахов и три монахини. Все приветствовали его короткими кивками занятых людей.

Эти крусижьери[71] были мрачным обществом в сравнении с веселыми черными монахами дома Витторио – быть может, потому, что они пребывали в мире, не столь отдаленном от смерти и последнего суда, или потому, что труд их давал мало поводов для улыбок. Конрад восхищался их молчаливостью и подвигом служения отверженным. Он чувствовал себя своим среди этих мужчин – и даже женщин, столь же смиренных и твердых в вере. Он готов был провести здесь всю жизнь.

Быть может, хоть он и не врач, Бог привел его сюда на смену лекарю, уже увидевшему конец своего пути. Последнюю мысль Конрад отринул, как полную гордыни. Не стоит слишком серьезно принимать похвалы Маттео. «Заносчивый уезжает на коне, а вернется пешком», – напомнил себе Конрад старую пословицу. Конрад слишком мало знал, чтобы заменить врача, и к тому же не чувствовал тех уз, которые связывали Маттео с его подопечными. Хуже того, в глубине души он все равно был уверен, что лишь Божья воля, а не усилия человека определяют, кого поразит болезнь и кто будет исцелен. Доктор из Салерно явно не разделял его веры.

За месяц Конрад вполне освоился среди крусижьери и привык с мирным однообразием выполнять свои обязанности. Он почти каждый день беседовал с Маттео и часто, обиходив порученных ему пациентов, помогал врачу в его работе. Он многое узнал и о больных, и о многоликих проявлениях болезни, однако так и не понял, зачем Лео отправил его в госпиталь.

К концу лета ночи стали холоднее, но после полудня было еще довольно тепло и пациенты могли погреться на солнцепеке. Однажды вечером Конрад, высмотрев у одной из келий красную мантию, поспешил за врачом с ведром горячей воды. Маттео как раз усаживал у дверей одного из прокаженных.

– Как ты сегодня, Менторе? – спросил он. Больной, не изменившись в лице, поднял руки, так что рукава соскользнули вниз. На коже было множество язв, но Конрад заметил, что почти все они подсохли, покрывшись темной корочкой. Гнойники на лице тоже, казалось, затягивались – первые признаки улучшения, какие видел Конрад за все это время. Должно быть, болезнь Менторе была из тех, излечимых, о которых упоминал врач. Конрад с надеждой заглянул в глаза Маттео, но увидел в них лишь глубокую грусть.