– Ты готов? – тихо спросил врач прокаженного. Мужчина кивнул.

– Я пришлю священника исповедовать тебя и принести святые дары, – сказал Маттео и знаком поманил Конрада к себе. – Вымой его сегодня получше, – попросил он. – Ему нужно приготовиться ко встрече со Спасителем.

– Но ведь раны у него заживают! – воскликнул Конрад. – Кожа выглядит здоровой как никогда.

– К завтрашнему дню многие вообще исчезнут, – кивнул Маттео. – Это признак близкой смерти, известный здесь каждому. Они встречают ее если не с радостью, то с облегчением.

Лицо Менторе, его полузакрытые глаза оставались совершенно неподвижны. Если он испытывал какие-то чувства, то ничем их не выдавал. Конраду вспомнился разговор с Джакопоне по дороге в Ассизи: они говорили о поэзии, об опыте, о прерывистом дыхании умирающих. Но этот обреченный человек дышал ровно, насколько позволял изуродованный нос, и смотрел бесстрастно, как меняла на рынке.

Конрад окунул полотенце в горячую воду и принялся обмывать руку больного. Ему пришла на ум фраза из письма Лео: «В ладони мертвого прокаженного гвоздь истины». Он с мрачным любопытством осмотрел кисти больного. На ладонях не было пальцев, отгнивших по первым суставам, и сами ладони были сведены и покрыты язвами. Они давно не могли удержать ни ложки, ни, тем более, гвоздя. Здесь не найдешь ответа на загадку.

В ту ночь Конрад спал беспокойно, ему снилось завывание волков. Проснувшись в темноте, он понял, что протяжный вой доносится из жилища прокаженных. Как видно, для Менторе все кончено, – подумал он. Стук в дверь и голос Маттео, звавшего его в часовню, подтвердили догадку.

Врач держал в руке факел, потому что за ночь нагнало туч и луны не было видно. Через двор они проходили под начинающимся дождем.

Монахи уже перенесли тело в часовню и положили на столе, окружив горящими свечами. Мужские и женские голоса с разных сторон хоров тянули в унисон покаянные псалмы. Прокаженные, способные ходить, толпились у дверей.

Конрад, сложив ладони, вслед за Маттео подошел к покойному. Врач не ошибся: вздутия на лице Менторе полностью пропали, и кожа, еще недавно изъеденная язвами, блестела в свете свечей, как слоновая кость.

Конрад не мог оторвать взгляда от его рук, сложенных на груди. Раны на тыльных сторонах ладоней полностью закрылись и казались теперь твердыми черными бляшками. Конрад дрожащими пальцами взял лежавшую сверху руку и перевернул ее. Язва на ладони стала такой же твердой и черной. Тронув ее пальцем, он обнаружил, что, уходя внутрь на ладони, она выдвигается на тыльной стороне, и наоборот, словно на общем стержне.

Опершись рукой о край стола, Конрад преклонил колени и возвел взгляд к фигуре распятого Христа над алтарем. В сердце его снизошел покой, какого он не знал с часа, когда в его хижине появилась Амата. Напряжение и боль последних тридцати двух месяцев исчезли, смытые прохладной волной понимания.

Теперь он знал. Подобно Джанкарло ди Маргерита, он собственными перстами коснулся гвоздя – гвоздя в ладони мертвого прокаженного!

– Я должен задать еще два вопроса, – обратился Конрад к Маттео, зайдя к нему после отпевания. – Могут ли симптомы проказы проявиться внезапно, скажем, в течение сорока дней?

Он наклонился вперед, упершись локтями в стол. Все нити были у него в руках, и не хватало лишь нескольких узелков, чтобы сплести их между собой. Картина, вытканная для него наставником, могла подорвать всеобщее почитание святого Франциска. Но Конраду истинная история стигматов представлялась более чудесной и возвышенной, чем любой миф, так же как истинная история буйной юности Франческо превосходила подчищенную версию Бонавентуры.

– Как правило, они проявляются постепенно в течение довольно продолжительного времени, – ответил Маттео. – Но мне известны случаи, когда проказа проявлялась за одну ночь, в приступе мучительных судорог. В подобных случаях воспаление охватывает тыльную сторону ладоней и верхнюю поверхность ступней. Руки в особенности становятся горячими, распухают и чрезвычайно болезненны.

Врач коснулся пальцами выпуклых вен на своей ладони, указывая пораженный участок.

– Такое острое состояние может длиться несколько дней или недель, после чего наступает онемение. Когда воспаление спадает, суставы и сухожилия усыхают, застывают в том положении, какое приняли на острой стадии болезни. Ты видел такие сведенные когтями пальцы у некоторых наших пациентов.

– А глаза?

Маттео одобрительно кивнул, довольный вопросом.

– Ты наблюдателен, брат. Верно, острая проказа в первую очередь поражает руки и ноги – но также и глаза. Обычно она кончается слепотой: прежде всего из-за истощения радужной оболочки, а еще потому, что приводит к параличу лицевых мышц, и больной не может прикрывать веки против палящих солнечных лучей. Потому-то мы и усаживаем пациентов спиной к свету.

Конрад склонил голову, погладил свою седую бороду на груди.

– Да, верно, Лео все написал верно.

Его захватывала наступающая изнутри пустота, чувство потери, сходное с тем, какое – он знал со слов Розанны – наступает после родов, или, может быть, с тем, что чувствует художник, завершивший многолетний труд.

– Брат?

Встревоженный голос Маттео вернул Конрада к действительности. Он понял вдруг, что должен разделить с врачом свое открытие, рассказать о длившихся почти три года поисках. Многознающий мирянин, для которого его выводы не столь грозны, как для последователей святого Франциска, выслушает его с большим пониманием и сочувствием, чем братья по ордену.

Слова, способные полностью переменить историю ордена, хлынули потоком. В тесной комнатушке, в укромной долине, где скрывался лазарет, Конрад рассказывал о любви Франческо к прокаженным, о Монте Ла Верна и хвалебном гимне, продиктованном там, о слепоте, возникшей в тех же горах, о том, каким увидела донна Джакома мертвого святого, о белоснежной коже и ране на груди, подобной розе, о том, как Элиас похитил и скрыл тело Франциска, как министры-провинциалы подделали историю его жизни. Наконец он рассказал врачу о письме Лео и о своих попытках разгадать его смысл. Теперь он казался ясным: Pauper Christi – прокаженный, которому служил Лео – был не кто иной, как ассизский «беднячок», Il Poverelli di Christo.

Маттео как зачарованный выслушал долгое повествование.

– Но ваш святой Франциск, – спросил он наконец, – никогда сам не говорил о стигматах, никогда не заявлял, говоря словами святого Павла: «ego stigmata Domini Jesu Christi in corpore meo porto» – «я ношу на теле раны Господа нашего Иисуса Христа»?

– Он говорил только: «Моя тайна принадлежит мне». Но радость его на горе Ла Верна – это вполне правдоподобно. Он в глубочайшем смирении всегда стремился принизить себя. Он бы с большей благодарностью принял от серафима дар проказы, нежели стигматы, считая себя заслуживающим первого и недостойным второго. После пребывания на Ла Берне он мог воистину сказать вместе с распятым Господом: «Я червь, не человек». Он разделил смирение Христа, не разделяя славы Его ран.

– Но ты готов поверить, что он видел ангела? – спросил Маттео. – Хотя мог к тому времени уже потерять зрение?

Сомнение в голосе врача показалось Конраду обидным.

– И слепой способен видеть внутренним взором, – сказал он и, помедлив немного, тихо добавил: – Я сам пережил нечто подобное в полной темноте тюремной камеры.

Маттео с минуту молча мерил его взглядом и наконец кивнул.

– Конечно. Прости меня, брат. Я рассматриваю это явление с точки зрения медика и, пожалуй, не удивлюсь, узнав, что человек, сорок дней постившийся, углубившийся в размышления об архангеле Михаиле и Святом Кресте, увидел плывущего перед ним серафима, пораженного ранами Господними. Что до меня, мне представляется более значимым духовное преображение, пережитое святым Франциском на горе Ла Верна, нежели его физические проявления.

– Как так? – не понял Конрад.

– Когда император вручает солдату за доблесть высокую награду, люди славят героя. Однако награда – лишь знак совершенного в бою подвига. – Он оттянул край своей врачебной мантии. – Мои пациенты с почтением и трепетом взирают на мое одеяние, а ведь оно ничего бы не значило без долгих лет учения, которыми я его заслужил. Ты следишь за моей мыслью?