– Сколько ты, говоришь, хочешь? – тусклым голосом переспросил «парламентер».

Я не ответил, резонно предполагая, что со слухом у него проблем нет. Пояснил свою принципиальную позицию:

– Дело, сам понимаешь, серьезное, так что вам нет смысла торговаться.

Старик пронзил меня взглядом – не удержался-таки от театральщины – потом резво вскочил на ноги:

– Пошел я, видно зря приходил, если тебе своей жизни не жалко, то мне и подавно! Я тебя предупредил, а дальше как знаешь!

Я, не отвечая, наблюдал за его суетой. Несмотря на порывистые движения, уходить он явно не собирался.

Так и не дождавшись реакции с моей стороны, снова уселся на прежнее место. Заговорил опять, тревожно заглядывая в глаза:

– Эх, молодость! Не цените вы, молодые, своей жизни! Ты думаешь, мне тебя не жалко? Очень даже жалко! Только теперь я за твою жизнь и полушки, что тебе сулил, не дам! Ну, зачем тебе в чужие дела мешаться да за какую-то девку страдать? Мало их, что ли на свете, только свистни! Еще лучше найдешь! Нет, видно, не хочешь ты по-хорошему, тогда будет по-плохому!

Дед явно повторялся. Кроме пустых угроз, у него других аргументов пока не было, а на них я никак не реагировал, даже не любопытствовал, что мне грозит за ослушание.

– Давай разойдемся по-хорошему, – опять принялся он за старое, – и тебе хорошо, и нам не в убыток. Отдай девку, да забудь, где был, всего и дел-то!

– Я тебе свою цену назвал, будешь торговаться, запрошу дороже!

Старик очередной раз горестно покачал головой и встал, теперь, кажется, окончательно.

– Ладно, не хочешь, как хочешь. Только сходи в церковь на покаяние, будешь так поступать, и часа лишнего на белом свете не проживешь!

Губы его сначала распустились, как цветок, потом сжались в темную линию, жестко и зло. Выцветшие глаза тоже сузились, смотрели зорко, с нескрываемой злобой.

– Почему это? – наивно удивился я.

– Как выйду отсюда, сразу же и узнаешь! – совсем позабыв о своем недавнем добродушии, с нескрываемой ненавистью сказал он.

– Выйдешь? А кто тебя выпустит? – спросил я.

– Как это? Ты чего такое говоришь? Да ты знаешь, что я с тобой сделаю!

До чего же они все любят грозить, подумал я.

– Ты сам по своей воле пришел, а теперь останешься по моей, только и всего, – загородил ему выход к двери. – Ваня, неси веревку, свяжем гостя, чтобы не рыпался!

– Ты что это придумал, бесов сын! – закричал старик, пытаясь оттолкнуть меня с пути. – Да за такие дела, знаешь, что тебе будет!

– А что может быть хуже смерти? Ты сам говорил, что я больше часа не проживу. Так что, семь бед, один ответ!

Гость понял, что попал в собственную логическую ловушку, и бросился на меня, пытаясь прорваться к выходу. Дед оказался не по возрасту крепким, бился как лев, но силы оказались неравными, и он отлетел в дальний угол.

– Креста на тебе нет, на старого человека руку поднял! – заверещал он, хотя руки я на него еще не поднимал, использовал его собственное поступательное на меня движение, только чуть изменив направление.

– Ну, что стоишь, как столб, где веревка! – прикрикнул я на рынду. Ваня заметался по избе, веревку не нашел и побежал за ней к хозяевам.

– Старого человека обидел, – продолжал горевать «парламентер», – за такое не то что на этом, но и На том свете ответишь!

Я спорить не стал, процитировал, вместо оправдания, пришедший на память польский стишок:

До высокой поэзии царская Русь еще не дожила, потому моих поэтических искусов гость не понял и не сумел достойно оценить, но частое упоминание дряни до него дошло, и он на слово ответил делом. Чего-чего, но такого я от деда никак не ожидал. Он сунул правую руку в левый рукав, быстро вытащил из него длинный нож и бросился на меня, норовя попасть в сердце. Изба у нас была маленькая, и дальний угол, в который он отлетел, находился всего в трех шагах от меня, так что от неожиданности я даже толком не успел защититься. Только после того, как клинок пропорол мой выходной кафтан и звякнул о надетую под него кольчугу, я врезал дедушке кулаком в подбородок. Он вскрикнул и навзничь повалился на пол. Его нож отлетел в сторону и, падая, почти вертикально воткнулся в пол. После чего в избе стало удивительно тихо. Потом ее нарушил женский голос:

– Ты его убил? – спросила Прасковья, бледной тенью появляясь из-за перегородки.

– Надеюсь, что нет, – ответил я, не будучи, впрочем, в этом уверен. От внезапности удар у меня вышел неконтролируемый и слишком сильный. – Сейчас проверю, – добавил я и прощупал пульс на шее старика. – На его счастье, с ним все в порядке.

– Он хотел меня забрать? – спросила Прасковья, оставаясь стоять на том же месте.

После бессонной ночи и нешуточных страданий она выглядело совсем больной. Глаза запали, неприбранные волосы свисали сосульками. Даже стало казаться, что от недавней красоты у нее ничего не осталось.

– Да, – подтвердил я, – требовал, чтобы тебя вернули, и пугал, что если о вашем доме кто-нибудь узнает, меня убьют.

– Ты меня хочешь продать? – безжизненным голосом спросила девушка, старательно пытаясь не смотреть мне в лицо.

Перегородка в избе была такая условная, так что она, несомненно, слышала весь разговор.

– Нет, конечно, я его просто напутал, они никогда не пойдут на то, чтобы заплатить такие деньги.

– А если заплатят?

– Тебе нечего бояться, пока ты здесь, тебе ничего не грозит. Иди к себе и ложись, – велел я, увидев, что старик приходит в себя.

Девушка как-то обреченно вздохнула и вышла, а резвый убийца зашевелился и открыл глаза. Он еще ничего не соображал и смотрел на меня бессмысленным взглядом. Я не стал его торопить или оказывать помощь, снял камзол и рассмотрел прорешку, образовавшуюся на груди как раз против сердца. Незаметно заштопать ее не составляло труда, так что одежду он Мне не испортил. Другое дело, что клинок оцарапал грудь. Кольчуга у меня была прекрасная, выкованная из хорошей стали, но тонкие, узкие лезвия проскакивали сквозь кольца и порой досаждали неглубокими порезами.