– Утром проведаю, сегодня было недосуг.

Я вспомнил, что больше всего меня удивило в ее усадьбе, и спросил:

– Никогда еще не видел такого порядка, людей вроде нет, а кругом замечательная чистота.

– Что ж тут удивительного, она своих холопов порет за любую промашку. Отсюда и порядок, он у ее холопов на спинах кнутом написан.

– Не может быть! А с виду такая тихая!

– В тихом омуте черти водятся. Анна Ивановна женщина серьезная. Если что не по ней, то берегись. Я ее, честно говоря, как огня боюсь. И сама богата, и родня у нее знатная.

– Так зачем же ты меня к ней на постой хотел сосватать?

– А ты прохожих конем не топчи, – засмеялся он, – что тебе, дороги мало?!

– Твоя правда, – в том же тоне ответил я. – Значит, я зря вдовушку лечил, ее дворня мне спасибо за это не скажет.

– Зря, – легко согласился подьячий, – ее бы лучше батогами полечить. Скверная женщина.

– Почему тогда ты сказал ей, что я лекарь?

– Выслужиться хотел, – честно сознался Горюнов. – Может, замолвит словечко перед роднёй, чтобы снова на службу взяли!

В это время к нам подошли его сыновья, и разговор прервался. А чуть позже вышла из дома Прасковья, помогавшая женщинам убирать со стола. Я распрощался с хозяевами и взял девушку под руку, исключительно для того, чтобы она не спотыкалась в темноте. После чего мы пошли к себе.

– Тебе весело было? – спросила Прасковья, заглядывая мне в лицо.

– Да, очень, – искренно ответил я, невольно сжимая девичий локоток.

Легкий хмель бродил у нас в крови, вечер был теплым и праздничным, и кончилось это тем, что возле самого порога мы поцеловались. Я прижал к себе ее легкое тело и вопреки здравому рассудку никак не мог отпустить. Прасковья замерла, запрокинув разгоряченное лицо. Мне не оставалось ничего другого, как вновь наклониться к ней и надолго завладеть ее неловкими губами. Оторвался я от нее только тогда, когда нам не хватило дыхания.

– Сладко-то как, – тихо сказала девушка, а я уже поднимал ее на руки и нес в избу.

– Скорее, – шептала она, когда я в потемках стаскивал с нее одежду. – Какой ты неловкий!

– Сейчас зажгу свечу, – прошептал я, боясь, что-нибудь ей повредить.

– Не надо, я сама, – ответила она, легко выскальзывая из длинных одежд.

Во мраке избы я различил ее белое тело. Она отступала от меня в сторону лавки, на которой недавно взбивала перину, потом исчезла в темноте.

– Иди скорее, – позвала девушка ломким тревожным голосом.

– Сейчас, уже иду, – ответил я, срывая с себя последние одежды.

Мои руки сами нашли ее теплое тело. Девушка лежала на спине посередине постели. Я начал гладить ее грудь, удивляясь шелковистой нежности кожи. Прасковья вздрагивала, а когда руки касались самых чувствительных мест, тихо стонала. Мы оба молчали, я слышал только ее прерывистое дыхание.

– Поцелуй меня, сожми, раздави! Я хочу, чтобы ты сделал мне больно! – наконец попросила она чужим высоким голосом.

Я лег рядом и крепко ее обнял. Она прижалась и обвила меня ногами. Дальше все получилось само собой и слишком быстро кончилось. Слишком велико было возбуждение, чтобы хоть как-то я мог контролировать ситуацию.

– Тебе не очень было больно? – спросил я, целуя ее теплую, чуть солоноватую от пота шею.

Мы лежали рядом, и я просто держал ее за руку.

– Нет, я почти ничего не почувствовала, – помедлив, ответила она.

Я не понял, что она имеет в виду, но не стал переспрашивать и выяснять, что она этим хотела сказать. Неожиданно Прасковья приподнялась, обняла меня влажными от пота руками и прижалась к груди. Я гладил ее спину, чувствуя под пальцами косточки позвоночника, а она во тьме изучала мое лицо. Потом неожиданно спросила:

– А это большой грех?

– Кто как считает, – ушел я от прямого ответа. – Мне кажется, когда по любви, то совсем не грех.

– А ты меня любишь? – тотчас спросила она.

– Да, – ответил я, прижимая ее к себе.

Она завозилась, удобнее устраиваясь на моей груди.

– Тебе не тяжело? – заботливо спросила она, только чтобы не замечать, что я делаю руками.

– Нет, не тяжело, ты совсем легкая, – также не по теме происходящего действия ответил я.

– Ничего, стану настоящей женщиной, тоже войду в тело, – вдруг пообещала она, – тогда тебе не будет за меня стыдно!

Я невольно засмеялся.

– Ты это чего? – тревожно спросила она.

– А мне толстые совсем и не нравятся.

– Тогда как же крестная?

– Что крестная? – переспросил я, испугавшись, что Прасковья теперь, в самый неподходящий момент, затеет сцену ревности.

– Крестная же в теле!

– А с чего ты решила, что она мне нравится?

– Но ты же сам говорил! – возмущенно воскликнула она. – Значит, меня просто дразнил? А я, дура, поверила!

Прасковья отстранилась от меня, но я не отпустил, и она снова удобно устроилась у меня на груди.

– Ну, как тебе не стыдно! Я то думала, что ты...

– Обо мне и крестной ты сам все придумала, еще до того, как я ее впервые увидел. Так что ты меня к ней не припутывай. Ревность вообще глупое чувство, это та же зависть, боязнь, что кто-то может оказаться лучше тебя.

– Значит, тебе хорошо со мной? – сделала она из моих слов собственный вывод.

– Да, очень, и если тебе действительно не очень больно...

– Ну, какие вы все мужчины неромантичные, кто же о таком спрашивает! – воскликнула она, неуклюже тычась мне в лицо и вслепую отыскивая губы. – Раз уж это случилось, то чего теперь...

Конечно, Прасковья сказала совсем другие слова. До понятия романтизма было без малого два века, но я стараюсь передать общий смысл.

Дальше все было так, будто мы в пустыне, томимые жаждой, наконец, нашли оазис с тенью дерев и родниковой водой. Понятно, я, но откуда у этой девчонки оказалось столько страсти и плотской жадности, я не знаю. Больше мы не разговаривали, было не до того. Думаю это не я ее, а она меня измочалила так что в какой-то момент короткого отдыха я вдруг про. валился в черный сон, как будто на голову набросили одеяло.

...Пробудились мы, когда солнце стояло высоко, и в избе было совсем светло.

– Как ты? – спросил я, вглядываясь в ее осунувшееся за ночь лицо.