— Здесь весна наступает позже, чем на юге, — заметила Гэйнор.

— Подобно прекрасной женщине, прибывающей на вечеринку много позже ее начала, — ответил Уилл. — Она понимает, что, чем больше она запаздывает, тем с большим нетерпением ее ждут.

Видно было, что Уилл знал, куда идти, он сворачивал с тропинки на тропинку, будто бы инстинктивно, но, несомненно, двигался по знакомому пути. И разумеется, рядом возникла Лугэрри, хотя Гэйнор не поняла, откуда та появилась. Шерсть ее была взлохмачена, там и сям налипли комочки засохшей грязи, листочки и травинки. Гэйнор пыталась представить эту собаку и ее хозяина живущими в обычном доме, сидящими на диване, когда по телевизору идет очередной сериал, но это оказалось абсолютно невозможным. Они были не то чтобы дикарями, но — аутсайдерами: вне стен дома, вне общества, вне нормальных связей, которые мы заключаем между собой. Гэйнор чувствовала, что знания Рэггинбоуна, его культура приобретены благодаря наблюдению и опыту — бесконечными годами наблюдений и обучения. Быть может, это длилось веками. Ей представилась картина, на которой он стоит, как страж, терпеливый, как цапля, а суета истории проносится мимо и исчезает в прошлом. Ветер — его одежда, облака — его кровля, и Лугэрри у его ног, верная, как тень, молчаливая, как волк, на которого она и похожа.

Если Рэггинбоун теперь колдун на пенсии, — спросила Гэйнор, — то что же тогда Лугэрри? Оборотень–пенсионер ?

Преобразовалась…

Гэйнор говорила слегка иронично, но Уилл, как и всегда, ответил ей с полной серьезностью, четко констатируя факт.

Они нашли Рэггинбоуна на гребне холма, где со скалистого основания землю сдуло ветром. Гэйнор не знала, как далеко они забрели, но чувствовала сильную усталость, ей очень хотелось пить, и она была благодарна Рэггинбоуну за то, что он предложил ей напиться из его фляжки. Фляжка пряталась в кожаном чехле, ее содержимое по вкусу было водой — такой, какой должна быть вода, но редко бывает, — холодной, чистой, прямо из горного источника, без примеси глины и химикатов. Но потом она подумала, что эта чистота — просто плод фантазии, жажда любое питье может превратить в подлинный эликсир.

Уилл рассказал большую часть ее истории, Гэйнор только отвечала на прямые вопросы Рэггинбоуна. Он заставил ее несколько раз повторить описание доктора Лэя.

Может быть, он — амбулант? — предположил Уилл.

Возможно. Однако… Ты уверена, что у него именно серые руки? Это не было искажением цвета на экране телевизора?

Уверена, — ответила Гэйнор без колебания. — Когда его рука высунулась наружу, я это ясно видела. Не могу описать, как это было ужасно. Она была не просто пугающей, а какой–то… грязной. Серость делала ее мертвой, но она двигалась, подзывала, пальцы ее были длинными и такими гибкими, будто бескостными или слишком… — Гэйнор замолчала,

ее всю передернуло от воспоминания.

Однако картинка оставалась плоской — она не была такой объемной, как изображение Эзмодела?

Экран стал как бы резиновым, и рука толкнулась в него, вытянула его, будто он пластиковый, но — да, все остальное было плоским.

И это была та программа, которую ты хотела посмотреть? — настаивал Рэггинбоун. — Она была обозначена в программе передач газеты?

— Да.

К сожалению, Рэггинбоун больше ничего не сказал, только, напряженно думая о чем–то, сузил пронзительные глаза. Уилл, ближе знакомый с ним, немного выждал, а потом сделал свой вывод:

Вы знаете его, ведь так?

Будем считать, что я знаю, кто это может быть. Если оттенок его кожи естественный и не является следствием какой–то болезни, то этот цвет был характерен для определенной семьи, хотя века его уже, наверное, разбавили. Еще важно и имя… Ясно, что если это была настоящая телевизионная программа и его пригласили участвовать в ней, то он как раз этим и занимается. Вероятно, Гэйнор могла бы использовать свои связи, чтобы побольше о нем узнать?

Я об этом не подумала, — сказала Гэйнор. — Конечно, это так очевидно. До чего же я глупая!

Не такая уж и глупая. — Рэггинбоун неожиданно улыбнулся ей, по его лицу разбежались веселые морщинки. — Вы испытали неожиданное потрясение, но сохранили ясную голову. Жаль, что вас так вывели из себя летучие мыши.

Я их ненавижу, — сказала Гэйнор.

Что вы думаете о Старом Духе? — спросил Уилл. — За всем этим, должно быть, скрывается именно он.

Боюсь, что так. Он ослабел после неудачи в Атлантиде, но, увы, ненадолго.

Но почему он выбрал в качестве мишени Гэйнор?

Возможно, потому, что ты поставил в ее комнату телевизор Элайсон, — ответил Рэггинбоун, подняв брови. — Современная технология дает возможность осуществить с ее помощью сверхъестественный контроль, и, в конце концов, что такое телевизор, как не механический эквивалент хрустального

шара? Не Гэйнор была выбрана мишенью, просто она оказалась в этом месте. Подозреваю, что истинной их целью является Ферн.

— Реванш? — быстро спросил Уилл.

— Вероятно. Он всегда отличался чрезмерной мстительностью, особенно если дело касалось колдовства. Первым Духам были ненавистны все разговоры о человеческом роде еще до того, как он возник на Земле. Духи боялись людей как потенциальных конкурентов на планете, сначала ничего не зная о них: ни кто они такие, ни откуда взялись. Когда Духи поняли, что их ожидаемые враги не волшебные ангелы, спустившиеся со звезд, а всего лишь

безволосые обезьяны, которые слезли с деревьев, их ненависть превратилась в издевательство. — Рэггинбоун замолчал, улыбаясь чему–то, что было известно ему одному. — Время шло. Для бессмертных время движется и быстро, и медленно, неделя может растянуться до бесконечности, а миллион лет проскользнуть незамеченным. Пока глаза Духов смотрели по сторонам, люди росли, им был дан Дар, и Дети Атлантиды научились соперничать со старшей силой. Старый Дух больше, чем все другие Духи, обвинял себя в такой неосмотрительности. И он нее еще томился, тосковал по человеку, которым

можно руководить, манипулировать, поступки которого можно контролировать. Он все время был рядом с людьми, хорошо изучил их безрассудство и слабости и стал их богом и дьяволом одновременно,

стал их гением и их Немезидой. Его мучило желание реванша, он стремился завладеть их энергией. И Ферн… Ферн обладает энергией. Насколько велика эта энергия — я не знаю. В Атлантиде он мог увидеть гораздо больше, чем видим мы. Все годы, когда он страдал от бессилия, иссушившего его, он мечтал

о том, что использует Ферн, превратив ее Дар в свое оружие. Давным–давно Старые Духи извратили колдовство и заставили его служить им, хотя ничем хорошим это не могло кончиться. Вспомните Элаймонд. И до сих пор, говорят, Падших ангелов, их самых сильных слуг, набирают из Детей Атлантиды. Постепенно их души и их Дар принимают те формы, которые служат целям Старого Духа. Ферн не должна прислушиваться к его шепоту. Впрочем, в данный момент она вообще никого не слышит, но… но ее можно подчинить, использовав тех, кого она любит. Или он на это рассчитывает. Думаю…

Вы имеете в виду нас? — перебил Рэггинбоуна Уилл.

Тебя и других. Вы двое больше всего для этого годитесь. Вам нужно быть очень осмотрительными.

— Вы нас не утешили, — сказала Гэйнор. — Я думала, что уже достаточно напугана, но теперь… полагаю, что решу ни во что это не верить, так удобней.

— Ты считаешь, что удобно, — спросил Рэггинбоун, — бояться чего–то, во что ты не веришь?

Гэйнор и не пыталась ответить, вспомнив свою детскую привычку — безостановочно наматывать на палец и разматывать прядь волос. Уилл пробормотал:

Почему вы все время говорите «они»? Когда вы говорите о человечестве, вы говорите «они», а не «мы»? Хотелось бы понять, в чем тут дело?

Ты очень проницателен, — ответил Рэггинбоун. — Нас выдают мелочи… При рождении я оказался в отбросах человечества, но мой Дар поднимал меня все выше и выше, на самую вершину — во всяком случае, я тогда так думал, — и когда я потерял Дар, то почувствовал, что я ни волшебник, ни человек. Человеческая сущность исчезла, осталась лишь шелуха опыта. Я стал Наблюдателем на периферии игры, стоящим за плечами игрока, или тем, кто дает советы, ведя счет очкам. Совет, как правило, остается незамеченным или ошибочным. Уилл улыбнулся: