Ты не можешь задавать мне вопросы! — Гнев слишком сильно растянул рот жабы, она сопротивлялась заклинанию, от напряжения из уголка ее рта потекла слюна.

Ты — Агэймо. — Всем своим тоном он бросил ей вызов. — Меньшее из божеств мангровых зарослей и болот. Никто в тебя уже не верит, и мифов о тебе не осталось. Остался только образ, в который ты заключена. Ты должна отвечать мне.

Нет! Нет…

Ты послала тэннасгила забрать девушку, но ее фантом уклонился от тебя. Где она?

Неееееет!

Статуэтка задрожала, будто началось землетрясение, комната заходила ходуном, книги посыпались с полок. Наблюдатель видел, как трещины в стенах расширяются, части стен отделяются, змейки света блещут из хрустальных глаз жабы. Затем рот ее разинулся до невообразимой величины, разделив голову на две части, и жаба взорвалась, как маленькая бомба. Шрапнелью полетели осколки нефрита. Рэггинбоун присел, Муунспиттл съежился в комочек, закрыв лицо скрещенными руками. Наступила тишина, нарушенная только звуком падения последнего куска камня. Экран, закрывающий узкое окно, упал, и сквозь стекло в комнату проник свет. Они видели, как огонь круга гаснет и его искры разлетаются, смотрели, как картины съеживаются, книги продолжают падать. На столе в дальнем углу комнаты разбилось несколько реторт, жидкость из них пролилась на ковер.

Кто–то услышит… — заметил Рэггинбоун.

О, нет, — сказал Муунспиттл, вытаскивая осколки из своего жакета. — Они никогда не слышат. — На какое–то мгновение пуговички его глаз затуманились, в них промелькнул остаточный свет силы. — Они никогда ничего не услышат.

Рэггинбоун остался достаточно надолго, чтобы помочь Муунспиттлу все убрать, предложил починить раму окна. Муунспиттл философски отнесся к разрушениям, он временно заклеил окно целлофаном и аккуратно собрал осколки разбитых реторт для того, чтобы потом, применив древний клей, восстановить их.

Не беспокойся обо мне, — сказал он. — Люди все мне принесут. Доставят. Тут за углом есть магазинчик…

Откуда ты знаешь? Я думал, ты не выходишь.

Он был там, когда я еще выходил. Может быть, сто — сто пятьдесят лет назад. Полагаю, теперь там другой хозяин. Однажды я видел мальчика оттуда. Через решетку, разумеется. Он меня не видел. Он показался мне очень темным. Его имя — Хоббс. Интересно, может быть, новички здесь из Уэльса, поэтому они такие темные. Маленькие и темные. Хотя я никогда не слышал, чтобы мальчик пел.

Рэггинбоун обдумывал, как рассказать о двадцатом веке.

— Я посылаю туда Моугвита, — продолжал Муунспиттл, — с записочкой, засунутой за ошейник. Он, Моугвит, очень умен.

— Да, должно быть, умен, — сказал Рэггинбоун, — только у него нет ошейника.

—Конечно, есть! — пришел в негодование Муунспиттл. — Сейчас же найду…

Естественно, ошейник был найден в углу, за упавшими книжными полками.

— Видишь? — гордо сказал Муунспиттл. — А теперь… ты думаешь — я забыл? Ты так думаешь? Ты должен мне заплатить — отдать мой город, в котором падает снег. Ты надеялся, что я забуду и он останется у тебя, но уж нет! Давай–ка его мне. Ты обещал.

Рэггинбоун отдал ему безделушку, и Муунспиттл уставился на шар. Никто не видел, как Наблюдатель ушел. На Селена Плейс шла бурная ночная жизнь, никто не обратил внимания на незнакомца. Громадный город с его пестрым эксцентричным населением, с мириадами жизней, вобрал, казалось, всех приходящих в него с их обычаями и привычками. Город стоял на этом месте слишком давно, он видел слишком многое, чтобы чему–нибудь удивляться. Колдуны и волшебники, демоны и дервиши — все могли незамеченными пройти в городских толпах. Рэггинбоун проскользнул по улице, и город поглотил его.

Гэйнор зашла в спальню Ферн, чтобы найти для нее ночной крем, и обнаружила там вуаль из Атлантиды. В клинике она стала мазать кремом лицо подруги, будто это действие, это прикосновение пальцев могло приблизить ее к Ферн. Гэйнор надеялась, что при этом ей удастся пробиться к ее сознанию. Тело отсутствующей оставалось доступным для контакта, тогда как дух ее ушел настолько далеко, что не известно, сможет ли он вернуться.

Гэйнор нашла вуаль и подняла ее к свету. Цвет ее постоянно менялся, узор все время двигался. Поддавшись импульсу, Гэйнор положила вуаль в свою сумку.

Придя к Ферн, она достала вуаль и постаралась как можно красивее повесить ее, но это было трудно сделать, потому что ткань была так тонка и воздушна, что складки не держались. Тогда она аккуратно обвила вуалью шею спящей и завязала концы крепким узлом, внезапно почувствовав уверенность в том, что делает нечто очень важное, будто шелковый шарф может защитить Ферн от каких–то жестокостей, обид и привяжет удаленный дух к дому. Дежурная сестра сказала:

Что за прелестная вещица.

Верно? — Гэйнор глянула на нее, ухватившись за ее замечание. — Вряд ли она понимает, что это на ней, но…

Мы не можем сказать, что она понимает, — сказала сестра. — Пациенты, бывшие в коме, вернувшись в сознание, рассказывают удивительные истории. Трогайте ее, разговаривайте с ней, продолжайте надеяться. Она может вас слышать.

Гэйнор сидела, скрестив руки, — время еле двигалось. Она принесла с собой книгу, но книга не увлекала, все ее мысли были поглощены Ферн. Из коридора донесся шум, кто–то сказал:

С чего ты это взял? Это не может быть правдой.

Разумеется, это правда, это показывали по телевизору.

В саду раздалось птичье пение. Влетевшая в окно пчела принялась исследовать вазу с фрезиями. Все эти шумы будто незримым пунктиром подчеркивали тишину, стоящую в комнате, они были некоей рябью на поверхности этой тишины, и никак не могли пробиться в орбиту спокойствия, окружающего Ферн и Гэйнор. В ее сознании всплывали какие–то мелочи, подробности. По телевизору, это было по телевизору…

И внезапно ускользающее воспоминание встало на свое место. История с драконом — история, которую она знала, где–то встречала — должно быть, в одном из манускриптов, который оказался перед камерой в той телевизионной программе: о музее в Йорке, в той самой программе, с доктором Лэем… Она очень старалась не думать об инциденте с растянувшимся экраном, пытаясь забыть ужас при виде высунувшегося пальца, — вот, вероятно, почему она не сразу ухватила связь.

Но теперь ей все стало ясно, и она больше не гнала прочь тот случай, его нельзя было игнорировать. Орбита спокойствия была разрушена, в голове Гэйнор бурлили мысли, возникала боль в солнечном сплетении — как предчувствие будущего ужаса. Они должны исполнить указание -— они должны посетить музей. («Я жду встречи с вами», — сказал он.) Гэйнор почувствовала, что ее всю трясет, она буквально вцепилась в руку Ферн.

— Это был кошмар, — громко сказала она. — Кошмар.

Но девушка уже двинулась к той границе, за которой начинаются кошмары, и ей стало не по себе. Сейчас она смотрела на лицо подруги, будто очень далекое–далекое, отчужденное в этой тишине, смотрела на капли, падающие в капельнице, на зеленую линию биения ее сердца на мониторе и понимала, что все ее страхи ровно ничего не значат, что она обязана сделать все, что в ее силах.

Казалось, прошло необозримо долгое время, пока не пришел Уилл. Гэйнор хотела позвонить ему по телефону, но Рэггинбоун дал четкие инструкции, и она не посмела отойти от Ферн.

Гэйнор быстро сказала Уиллу:

Все это было у тебя во сне, я знаю — это так. Вот что значит «наконечник» — предмет, обладающий великой силой, великой магией.

Хм… — Уилл остолбенел. — Странно, правда? Казалось, все забыто, но оно неожиданно оживает. Ключ к разгадке материализуется как раз тогда, когда он нам нужен.

Не понимаю.

— Очень точно, — сказал он. — И как кстати! Мы в отчаянье — хватаемся за соломинку — и неожиданно приходит указание, как действовать. Далее если это приведет нас в логово дракона — мы не можем себе позволить пренебречь этим. Мне все это очень не нравится.

— У тебя есть какие–то сомнения?