— Я планирую свою жизнь, — как–то сказала Ферн подруге.

И действительно, все, что можно было, она заранее планировала по датам в ежедневнике, исполняя запланированное спокойно и без торопливости, будто в ней была заложена компьютерная программа. Гэйнор подумала: «А если не «планирую», а уже «спланировала» ? » — и от этих мыслей ее зазнобило, как бывает в момент сильной взволнованности.

Но на дороге в Йоркшир, в машине с поднятым верхом, размышления, возникшие было в городе, улетели прочь. В машине сидела девушка, выглядевшая на десять лет моложе своего возраста, легкоранимая и в плохом настроении.

«Она не хочет выходить за него замуж, — решила Гэйнор, стараясь найти простое объяснение для всего комплекса проблем. — Но ей не хватает храбрости все это отменить».

Однако Ферн никогда не испытывала недостатка в храбрости.

Дом разочаровал: солидный тупой «викторианец» наблюдал за ними из своих затемненных окон, из–под сдвинутых бровей дверных проемов. Его фасад, Казалось, должен был выдержать и бури, и осаду.

— Этот дом думает, что он — замок, — сказала Ферн. — Когда–нибудь я заставлю его изменить это мнение.

Внутри было неопрятно, гуляли сквозняки от множества открытых окон, слышались громкие звуки радио. Гэйнор была представлена миссис Уиклоу, явившейся как мрачный дух дома, который она охраняет, и ее помощнице Трише — пухленькой девушке в пурпурно–красных легинсах. Уилл по–япился последним — вышел из гостиной, которую превратил в свою студию. Гэйнор помнила его высоким и тоненьким, теперь у него были широкие плечи и возмужавшее лицо. Когда–то это был мальчишка, напоминающий ангела, теперь же Гэйнор увидела в нем при внешней невинности мальчика, ноющего в церковном хоре, плохо скрытую чувственность, очарование чертенка, мораль воришки. Его щека была измазана краской, и она была убеждена, что это сделано нарочно, так, чтобы никто не сомневался, что перед ними — художник. На фоне летнего загара кожи серые глаза Уилла стали голубыми, солнце высветлило пряди волос. Он приветствовал Гэйнор так, будто они знают друг друга гораздо лучше, чем это было на самом деле, небрежно поцеловал сестру и предложил помочь перенести их багаж:.

Вы будете жить в верхней комнате, — сказал Уилл Гэйнор. — Надеюсь, вам все равно. На втором этаже уже все занято. Если вам будет одиноко, я составлю вам компанию.

Не в комнате Элайсон? — неожиданно резко спросила Ферн.

Конечно, нет.

Кто такая Элайсон? — спросила Гэйнор, но в общей суматохе никто ей не ответил.

Комната обнаруживала очевидные признаки того, что в ней, на протяжении жизни по крайней мере двух поколений, никто не жил. Там лежали истертые ковры, воздух был затхлым, занавески и обивка мебели напоминали лишайники. В комнате были умывальник, кувшин для воды и безобразная глиняная ваза с букетом цветов, собранных в саду и на лугу. Огромное зеркало, мутное от того, что его прежде слишком часто чистили, отражало лицо Гэйнор, на низком столике около кровати стоял большой телевизор. Ферн глянула на него, как на какое–то чудовище.

Ради Бога, убери его отсюда, — сказала она брату. — Ты же знаешь, что телевизор поломан.

Его починили, — улыбнулся Уилл, глядя на Гэйнор. — В нем пять программ. Очень современная вещь.

Я вижу.

Но Ферн все еще казалась чем–то необъяснимо взволнованной. Когда брат с сестрой выходили из комнаты, оставляя Гэйнор распаковывать веши, она услышала, как Ферн сказала:

Ты поставил зеркало Элайсон в эту комнату.

Это наше зеркало, а не ее. Оно просто стояло в той комнате.

Она его испортила…

Гэйнор бросила вещи на кровать и принялась рассматривать зеркало. Все отражения в нем казались слегка серыми. Ее кожа потеряла цвет, а карие глаза стали мутными; длинные черные волосы, которые всегда были предметом ее гордости, потеряли блеск. И позади, в глубине отражения комната казалась тусклой и убегавшей вдаль, будто бы Гэйнор смотрела в прошлое, в прошлое за пределами тепла и солнечного света и грязное, как старый подвал. Отвернувшись от зеркала, Гэйнор остановила взгляд на рисунке углем, висящем на стене, где была изображена женщина с прической времен короля Эдуарда. Дама с чувством смотрела на цветок в своей руке. Гэйнор машинально сняла портрет со стены и увидела внизу рисунка неразборчивую подпись, в которой единственное, что можно было расшифровать, Выла буква «А». Значит, не Элайсон. Она повесила картину обратно и распаковала вещи. В миниатюрном шкафчике около кровати лежала пара носовых платков с вышитой монограммой. На монограмме была все та же буква «А».

— Кто эта «А»? — спросила Гэйнор позже, за обедом

—Должно быть, одна из сестер дядюшки Нэда, — [сказал Уилл, налегая на еду, поданную миссис Уиклоу, с таким аппетитом, что это могло грозить ему ожирением.

— Дядюшка Нэд?

—Он оставил нам этот дом, — объяснила Ферн. — Его родство с нашим папочкой так туманно, что мы окрестили его Дядюшкой Нэдом. Тогда нам это показалось логичным. Так или иначе, у него было несколько сестер, имя одной из них начиналось на «А».

— Не хотелось бы думать, что с ней связана какая–нибудь таинственная история, — полузадумчиво, полуиронично заметила Гэйнор. — Ведь мне придется жить в ее комнате.

Нет, — сухо ответила Ферн. — Ничего похожего. Насколько мы знаем, она была трепетной молодой девушкой, которая стала трепетной старушкой, а между этим не было никаких событий. Единственная информация, которой мы располагаем: она пекла пироги, по вкусу напоминающие песок.

У нее был любовник, — стал рассуждать Уилл. — Его не принимали в семье, потому что он был низкого происхождения. Они, бывало, встречались на пустоши. Он писал ей плохие стихи — возможно, ты найдешь их в комнате, — а она засушивала цветы, которые он ей дарил, в своем молитвеннике. Однажды они потеряли друг друга в тумане, она звала его, звала, но он не вернулся, забрел слишком далеко, зашел за утес и пропал.

Его увело привидение, — предположила Ферн.

Так они и не поженились, — заключил Уилл, — но прожили следующие восемьдесят лет, будучи привязаны друг к другу. Она проводила свое время в поисках книжки, в которой засушила этот проклятый цветок.

Гэйнор рассмеялась. Она думала расспросить об Элайсон, но шутки Уилла отвлекли ее, и она забыла о своем намерении.

Спать разошлись около полуночи. Гэйнор спала беспокойно, ее тревожили деревенская тишина, бормотанье ветра, летящего к морю, и уханье сов где–то поблизости. Крик совы ворвался в ее сон, наполнив его взмахом бледных крыльев и взглядом безумного привидения, чье лицо, как мираж, возникло из темноты. Гэйнор проснулась еще до рассвета, прислушиваясь к стуку капель дождя по крыше и по стеклам окон. Наверное, она все еще дремала и ей казалось, что ее окно находится высоко в стене замка, снаружи дождь мягко струится в тусклые воды озера, а вдали кто–то играет на волынке…

Этажом ниже, в своей комнате Ферн тоже слышала уханье совы. Этот жуткий крик потянул ее из того рокового мира на другую сторону сна. Когда она давала волю рассудку и памяти, оставаясь душою там, где должна была быть, тот мир всегда дожидался ее. В Лондоне она слишком много работала, чтобы позволять себе думать, и спала слишком крепко, чтобы видеть сны. Интервалы между работой она также заполняла активной социальной жизнью и множеством развлечений, которые предоставляет огромный город. Но здесь, на границе с пустошью, работы не было, не было и развлечений, и что–то в ней всколыхнулось и не успокаивалось. Ведь именно здесь двенадцать лет назад все началось. Сон был воротами, сновидение — ключом. Она помнила лестницу на картине, помнила карабканье по этой лестнице из Никуда во Что–то и крошечную перспективу города вдали, где даже пыль была золотой. И вот сон ее захватил, она ощутила жар и запах пыли, и ее сердцебиение стало грохотом храмовых барабанов и ревом волн на берегу.

— Я должна вернуться назад! — кричала она.

Она попала в ловушку, ее охватило отчаяние, но назад был только один путь, а ее проводник все не приходил. И никогда не придет. Она лишилась его обожания, потому что он был из тех, кто любит безумно и не будет делиться. Она бежала по песку Пустынного пляжа, вглядываясь в море, и тогда песок из золотого превратился в серебряный, и звезды захрустели у нее под ногами, и она стала существом без имени, которое связывало бы ее, и без веса, который тянул бы ее вниз, к земле. Она стала духом, который пронизывает любое создание и присущ всему живому. В ней плыли чувства яркие, как возбуждение, и глубокие, как весь покой мира. Она хотела, чтобы момент этот длился вечно, но ее позвал голос, позвал без слов, втянул ее обратно в тело, уложил тело на кровать, и она наконец поняла, что лежит в своей комнате, в темноте, а крик совы — это крик одиночества и боли от осознания того, что она потеряла.