— Мы пять лет в море, — возразил Вормеехт. — вполне возможно, уже одолели половину пути и добираться до противоположного берега ближе, чем возвращаться.

— Или мы можем навечно уйти в никуда. Но дело не в этом. Просто у меня не лежит сердце идти вперед.

— А если вы завтра решите по-другому, капитан?

— И завтра у меня на руках останется кровь, Вормеехт. Я обязан был провести корабль через Великое Море в полной безопасности. Мы уже заплатили за нашу свободу жизнью четверых; путешествие закончено.

— Капитан…

— Поворачивайте судно, — приказал Лавон.

Когда они на следующий день пришли к нему хлопотать о продолжении путешествия, упирая на вечную славу и бессмертие, ожидающее их в Альханроеле, Лавон холодно и решительно отказался от какого-либо обсуждения. Плыть дальше теперь, сказал он, невозможно… Они смотрели друг на друга: те, кто прежде ненавидел плавание и стремился избавиться от него, и тот, кто в эйфорический миг победы над водорослями изменил решение. И в конце концов им пришлось согласиться с Лавоном. Они взяли курс на восток и больше не заговаривали о том, чтобы пересечь Великое Море. Весь год с трудом пробивались сквозь штормы, на следующий произошло столкновение с морскими драконами, чуть не повредившими кормовую часть судна, но тем не менее они продолжали плыть, и из 163 путешественников, в свое время покинувших Тил-омон, более ста остались в живых — среди них капитан Лавон, — когда «Спьюрифон» вошла в родной порт на одиннадцатый год путешествия.

Целых четыре дня Хиссуном владела меланхолия. Разумеется, он знал, что путешествие завершилось ничем, ни одному кораблю так и не удалось пересечь Великое Море в прошлом, не посчастливится, очевидно, в ближайшем будущем. Но в этом случае… Зайти так далеко, а потом вернуться, причем не от трусости, болезней или голода, а только от морального отчаяния — Хиссун с трудом мог понять капитана, сам он никогда бы не повернул назад. Все пятнадцать лет своей жизни он упорно шел к тому, что понимал как свою цель, а те, кто колебался идти по избранному пути, всегда казались ему лентяями и слабаками. Но с другой стороны, он не Синнабор Лавон, ни у кого не отнимал жизнь, а ведь такое насилие может потрясти любую душу. Он испытывал к капитану смешанное чувство жалости и презрения. А потом… потом понял, что Синнабор Лавон был не слабым человеком, а личностью с колоссальной моральной ответственностью. Мое образование, думал Хиссун, продолжается.

Затем он принялся отыскивать записи приключений и развлекательные, не столь философского или душещипательного смысла но находил не совсем то, что искал. Однако за столько лет проведенных под землей, он узнал, что был невероятный случай в самом Лабиринте, сильно позабавивший бы любого, и даже сейчас, через более чем шесть тысячелетий, о нем рассказывали, как об одном из самых необычных происшествий, виденных на Маджипуре.

Дождавшись подходящего времени, Хиссун провел кое-какие исторические изыскания, а затем посредством Счетчика Душ вошел в сознание некоего юного официала при дворе Понтифика Ариока, человека с репутацией эксцентричной натуры.

Наутро после того дня, когда кризис достиг кульминационной точки и всеми овладело настоящее безумие, в Лабиринте воцарилась непривычная тишина, все были слишком поражены, чтобы разговаривать. Удар от вчерашнего оказался слишком ошеломительным, и даже те, кто имел к случившемуся прямое отношение, никак не могли опомниться. По приказанию нового Понтифика сегодня утром собрались все чиновники — высокопоставленные и рангом пониже, — участвовавшие в недавней перестановке. Сидели свободно, отгоняя сон, пока новый Понтифик и новый Венценосец — каждый, как громом пораженный нежданным получением царственного сана, — удалились в личные покои поразмыслить над своим внезапным превращением, что дало наконец Калинтайну удобный случай повидаться с Силимэр. Занятый делами, он не виделся с ней целый месяц, а она была не из тех, кто легко прощает. Теперь он сумел переправить ей записку: «Каюсь, я виновен в постыдном пренебрежении, но, возможно, теперь ты начинаешь понимать, что и почему. Встретимся в полдень за ленчем у Двора Сфер, и я все объясню».

За время знакомства он уже разобрался в ее темпераменте, довольно бурном и в лучшие их минуты; гневливость — пожалуй, ее единственный, зато сильный недостаток, и Калинтайн побаивался подруги. Уже год были они любовниками, дело шло к обручению. Все высшие сановники двора Понтифика соглашались, что он поступит хорошо, женившись. Силимэр прелестна, разумна и образована в делах политических. Она принадлежала к хорошей семье, среди предков которой были три Венценосца, включая самого легендарного Властителя Стиамота. Ясно, она станет идеальной женой молодому человеку, судьбой предназначенному для высоких мест в государстве, хотя уже сейчас, незадолго до тридцатилетия, Калинтайн достиг внешнего края внутреннего круга двора Понтифика, неся на своих плечах ответственность, какая не многим дается в его годы. Именно ответственность и удерживала его не только от объяснений, но даже от встреч с Силимэр. Теперь без особой уверенности надеялся на прощение.

Всю прошедшую бессонную ночь Калинтайн повторял в уме заготовленную речь, желая уменьшить свою вину: «Ты ведь знаешь, в последние недели я был занят неотложными делами государственной важности, слишком щекотливыми, чтобы обсуждать их даже с тобой, и…» И продолжал обкатывать фразы, поднимаясь по ярусам Лабиринта к Двору Сфер на встречу с Силимэр.

Привычная тишина Лабиринта в это утро заставляла воспринимать все окружающее очень отчетливо и остро. Нижние уровни где находились правительственные учреждения, казались опустевшими, вымершими, а в расположенных выше этажах встретилось всего несколько человек. Они собирались небольшими группами в темных уголках и хмуро перешептывались с таким видом, будто произошел государственный переворот. И все пристально разглядывали Калинтайна, некоторые тыкали пальцами. Калинтайн удивлялся, как они узнают в нем официала Первосвященного, пока не сообразил, что забыл снять маску. Он носил ее на всякий случай, вроде бы для защиты от яркого искусственного света воспаленных бессонницей глаз.

Сегодня Лабиринт выглядел холодным и гнетущим, и он поспешно покинул мрачные подземные глубины, чьи многоэтажные колоссальные залы спиралью уходили вниз и вниз. За какую-то одну-единственную ночь это место стало для него отвратительным.

На уровне Двора Сфер сошел с подъемника, наискосок пересек его огромный, украшенный тысячами непостижимым образом подвешенных в воздухе шаров зал, направляясь к маленькому кафе на противоположной стороне. Полдень пробило как раз в ту минуту, когда он входил. Силимэр уже сидела за столиком у задней стены. Он был уверен, что так и будет, она всегда пунктуальна, когда хочет устроить ему неприятности.

Силимэр встала, но не подставила губы, а протянула руку, как он и ожидал. Улыбка ее была четко отмеренной и холодной. Измученному Калинтайну девушка показалась поразительно красивой: корона коротких золотистых волос, вспыхивающие бирюзовые глаза, полные губы, высокие скулы, вся ее стройная фигурка.

— Я виноват, — хрипло пробормотал он.

— Конечно. Столь долгая разлука, должно быть, для тебя непосильная ноша..

— Как ты знаешь, последние недели я был очень занят делами государственной важности, слишком щекотливыми, чтобы обсуждать их даже с тобой… — Слова звучали невероятно глупо, и Калинтайн испытал облегчение, когда она прервала ровным голосом:

— У нас еще будет время, милый. Может быть, пока выпьем?

— Пожалуй.

Она махнула рукой. Одетый в ливрею официант — надменно державшийся хьерт — подошел, принял заказ и гордо удалился.

— Ты разве не снимешь маску? — поинтересовалась Силимэр.

— Ох, прости… Последние дни была такая неразбериха… — Он сорвал ярко-желтую тряпицу, которая скрывала глаза и нос и определяла в нем человека Понтифика. Выражение Силимэр изменилось, когда она увидела его лицо, яростные огоньки в глазах погасли, взамен возникла заинтересованность, почти жалость.