— Как это пропал? — удивился лорд.

— Это старинное пороховое оружие, дорогой фитильный мушкет из Австрии, на котором стояло клеймо мастеров Годль. Его ствол украшала серебряная насечка, а приклад отделан инкрустацией из перламутра и жемчуга. Мушкет был очень красив, наш отец любит дорогое оружие. Я точно помню, где он висел в холле: на стене, слева от одной из латных фигур у дверей. Там есть и другие мушкеты, старинные кулеврины и пистолеты с самыми современными колесцовыми курками. Поэтому я не сразу и заметила исчезновение этого мушкета.

Джулиан пожал плечами:

— Его просто убрали в другое место, и все. Вы спрашивали преподобного Энтони? Он ведь сейчас так стремится все переделать.

Девушка говорила, что справлялась у дядюшки, но тот лишь раздраженно отмахнулся. Она расспросила всех слуг. Кто-то сказал, что последний раз оружие снимали со стен, когда леди Ева три дня назад затеяла стрельбу по голубям. Поэтому она спросила и у Евы, но сестра ответила, что оружие осталось тогда у Джека Мэррота и это он должен был вернуть его на место.

Джулиан и Рэйчел умолкли, почувствовав некоторую неловкость. У Джека уже нельзя было ничего спросить. Рэйчел украдкой бросила взгляд на Джулиана. Его глаза были задумчивыми, почти отрешенными. Потом он повернулся к ней, заметил, что уже поздно, и, пожелав спокойной ночи, удалился.

Когда он уходил, Рэйчел долго глядела ему вслед. Если днем, следя за прислугой, погруженная в лихорадочные хлопоты по дому, работу на маслобойне и в кладовой, она почти не вспоминала о галантном госте, то эти вечера, когда дождь стучал в окно и тихо потрескивали поленья в камине, будили в ее душе романтические настроения. Ей нравился Джулиан, он был так красив! Однако чувствовалась в нем какая-то отстраненность, которая и пугала, и влекла к нему; он был человек из другого, незнакомого ей мира — много повидал, сражался в боях, вел совсем иную жизнь. Он в самом деле заинтересовал Рэйчел, но главное, благодаря ему она не так тосковала о Стивене. Невольно девушка сравнивала двоих мужчин, пытаясь разобраться в своих чувствах к одному и другому. Рэйчел давно была уверена, что любит Стивена Гаррисона и хочет быть с ним, но ее всегда смущало, что, помимо возвышенных чувств, она еще и желает его столь страстно, что это порождает в ее душе стыд и муку.

С Джулианом все было иначе. В нем ощущалась некая таинственность, и это интриговало Рэйчел. Однако того физического влечения, какое она чувствовала к Стивену, он не вызывал. Он был мил и предупредителен, и ей было с ним спокойно. Возможно, потому что он так сдержан и благовоспитан. Хотя и Стивен порядочный человек, но с ним, в отличие от Джулиана, Рэйчел испытывала так шокировавшее ее желание совратить его. Видимо, оттого ее отношение к жениху сестры было таким бурным, а к Джулиану — приятным и ни к чему не ведущим. Она замечала, что нравится ему, и это приятно льстило ее самолюбию.

Днем Джулиан едва обменивался поклонами с Рэйчел. Днем он думал о другом: о короле и Еве. Джулиан понимал, что такие женщины, как эта рыжая лиса, чувствующие влечение к мужчине, сами притягивают его. Меж ними возникает особая связь. Он утешал себя тем, что, чем больше Карл утолит свой плотский голод с Евой Робсарт, тем скорее она ему прискучит. Ведь не говорил же он более о своих планах насчет брака с ней. Смущало Джулиана нечто другое. Карл выглядел не просто влюбленным — счастливым. С Евой он наслаждался близостью к природе и отсутствием церемонности. А главное, он был уверен, что она не догадывается, кто он, и его самолюбие было польщено тем, что она полюбила в нем не короля, а человека. И выбрала его, когда рядом такой красавец, как Джулиан! Лорд Грэнтэм начинал буквально кипеть от гнева, едва король со счастливым лицом говорил ему об этом. Но едва он пытался разуверить короля, тот начинал смеяться, пожимал плечами и уходил. Ох уж эта его черта характера: верить лишь в то, во что сам желаешь!

К вечеру третьего дня Джулиан попытался решить все проблемы, заведя за ужином разговор, что они, наверное, уже в тягость хозяевам, так как изрядно загостились, и им пора уезжать. Карл лишь вопросительно поднял бровь и поглядел на спутника истинно королевским взором — властно и беспрекословно. Когда Ева стала уверять, что они нужны в Сент-Прайори, в их поддержке здесь так нуждаются, король с охотой принял ее предложение остаться.

Глядя на Карла, Джулиан внутренне негодовал. Казалось, этот коронованный юнец забыл все на свете: своих сторонников и клятвы вернуть престол, все еще опасное собственное положение, когда малейшего подозрения будет достаточно, чтобы его схватили и отправили на плаху. Когда вечером Карл с насмешкой напомнил, не забыл ли лорд Грэнтэм, что именно в Сент-Прайори им надлежит ждать известий от лорда Уилмота, Джулиан промолчал, ибо уже не верил в благие намерения Карла Стюарта.

Оставалось лишь надеяться, что гонец от Уилмота прибудет со дня на день, и тогда Карлу все же придется вспомнить о возложенных на него Богом обязанностях. Но прибыл не гонец. В Сент-Прайори приехал сам лорд Дэвид Робсарт.

Это случилось в сырой ветреный полдень, когда Карл только вернулся с верховой прогулки с Евой, а Джулиан, как обычно, где-то отсутствовал. Король только сменил одежду и поправлял неказистый полотняный воротник, когда его внимание привлекло некое оживление в замке и шум. Пригладив непокорные кудри, он вышел из комнаты и, дойдя до окна в конце сводчатого прохода, выглянул во двор.

Что-то сразу подсказало ему, кто приехал. Охватившее его волнение словно заставило оцепенеть: он лишь стоял и смотрел, как к крыльцу подъезжает несколько громоздкий, но внушительный экипаж — черный, блестящий, с красными спицами колес и красной упряжью четверки темно-гнедых лошадей.

Потом дверца с ярким гербом Робсартов отворилась, откинулась ступенька и показалась нога в изящном сапоге желтой кожи с высоким каблуком. Лорд Робсарт вышел легко, почти молодцевато, даром что ему было уже за пятьдесят. Сверху из окна король видел лишь невысокого полноватого мужчину в роскошном одеянии, лицо которого скрывала широкополая шляпа с пышными завитыми перьями. Тем не менее он узнал его: он хорошо помнил элегантного, красивого лорда, перед которым когда-то стояла на коленях его надменная мать.